– Лайся, лайся… – одобрил Номах. – Легче будет. Оно и при ранах, когда по матушке душу отводишь, легче становится.
– Принес, что ли, малохольный? – меж стонами спросила она, когда Номах присел рядом с кроватью.
– Рушники принес. Вода в печке греется.
– Сиди, жди.
– Чего? – переспросил тот.
– Второго пришествия! О, Господи…
Она закатила от боли глаза.
Жарко было в натопленной хате. Роженица обливалась горячим, словно смола, потом. Влага пропитала белую ночную рубашку, и мягкое округлое бабье тело просвечивало сквозь ткань, как сквозь плотный туман.
Номах смотрел на вздувшийся пузырем огромный живот с выпирающим, крупным, как грецкий орех, пупком, на набухшие дынями груди с темными ягодами сосков.
– Что таращишься?.. – устало спросила она.
Номах не отвел глаз. Стер жесткой ладонью пот с ее лба.
– Рожай давай. Сколько можно? И себя, и дите уж истомила.
Рана, растревоженная его метаниями по избе, начала мокнуть.
Роженица задышала чаще, повернулась к нему.
– Кажись, началось, – с неожиданной близостью, как родному, сказала.
– Ну, смелей, девка…
Метель заметала окна одинокой хаты посреди широкой южнорусской степи. Небо сыпало вороха пушистых, как птенцы, мечущихся снежинок. Ветер белым зверем стелился по стенам мазанки, перебирал-пересчитывал доски двери, трепал солому на крыше, падал в печную трубу и уносился вверх вместе с дымом.
Вскоре непогода замела окна, и никто в целом свете, окажись он хоть в пяти шагах от плетня, не догадался бы, что рядом, в жаркой, будто баня, избе красивая, как богородица с иконы, русская баба рожает сейчас близнецов.
Она кричала собакой, мычала буйволицей, трепетала птахой. Стискивала простыни, так что они трещали и рвались вкривь и вкось. Дышала шумно, как водопад.
Номах неумело помогал. Она, где криком, где лаской, подсказывала ему бледными, будто вываренная земляника, губами.
Утомившись от родовых мучений, начала вдруг выкрикивать Номаху:
– Воины… Когда ж вы наубиваетесь уже? Когда крови напьетесь? Мало вам, что пашни сором заросли, что дети отцов забыли, что по полям костей как листьев осенью разбросано? Мало вам? Что ж вы делаете, мужики? Что творите?..
Ее усыпанное бисером пота лицо опало, черты заострились.
– Что молчишь?
– Да шумная ты. Чего я поперек лезть стану?
Она упала на пропитавшуюся потом подушку, закрыла сгибом локтя глаза.
– Ой, божечки…
– А рубим друг друга оттого, – неторопливо ответил Номах, – что есть те, которые хотят, чтоб был в мире человек унижающий и человек униженный. Человек, у которого есть плеть, и тот, для которого эта плеть предназначена. За то боремся, чтобы не было плети. Чтобы каждый с рождения свободным был.
