…
…
Пришла пора вступительных экзаменов в наивысшие заведения. Вот около университета остановилась девушка в кокошнике и в цветастом деревенском платье. Она сгорбилась под тяжестью скрученного ватного одеяла и мешка с вареньем. В котомке – десятитомник… философии. Это и была Агафазия, некая моя дальняя родственница, которую прислали ко мне вместе с зубрятиной и ящиком чёрствых груш. Смышленая курочка-ряба с загорелыми икрами приехала поступать на биохимический фак или, в худшем случае, в Академию – всё равно какую, но оказалась дурёхой в каких-то котангенсах. Я постелил ей у двигателя, дал ключ, отобрал паспорт и ушёл копаться в помойках, вдруг Шекспира найду, ведь нашёл же Мичурина! Вечером у меня, простите, у нас было весело. Она с подругами смеялась, увидев на стене офорт с тринадцатым подвигом Геракла; за чаем обсуждали оперетту «Севастопольский вальс». Этот вальс звал их в притопы-прихлопы, и они, сшив быстренько из марли брючата, кружились по комнате. Город им нравился: цирк и бананы есть, – говорила Ага, бесстыдно подтягивая чулок, – думаете сельской жизни испужалась? Нет! Но хочу я сверкать и вопиять о золотой органике надежд. В тамбуре, откуда швыряла своё грустное око в топи хабаровских, омских, тверских лесоповалов, думала и мечтала скорее увидеть мир радуг и любви, не беда что пока товарищеской. А в деревне не очень-то посверкаешь, разве что перед свиноматкой. Город, Город! Мы часто снимся друг другу. Он – мой кумир. Пройдёт год, и я буду летать на ковре и бросать в полюбившиеся асфальтовые долины розы, глицинии. И пусть тогда раздастся в бетонных лабиринтах мой восклик, мой шестнадцатилетний вопле-порск, а голос споёт: на берег Катюша выходила, чтоб с обрыва счастье разуметь…
Два дня они жрали стервецкую и свекольный херес. Под звуки оклахомовской истерии танцевали девочки вокруг дизеля. Мужиков было лишь двое: я и старый хрен со стёртыми рогами. Дамы втащили нас в круг. Пришлось плясать до второго инфаркта. А потом что было, то было…
На другой день после ознакомительного разговора: номер паспорта, группа крови, она сказала, как бы вскользь, что у неё сегодня день рождения и она, будучи, между прочим, девушкой стеснительной, напоминает об этом и просит отметить лёгким застольем. Я вывернулся наизнанку и пошёл за вином. Агафазия встретила меня уже в халате. На столе лишь морёный укроп. Выпили за виновницу, со второй мерзковато захмелели. – Я слышала, что ты художник. – Да, это моё призвание! – Не мог бы ты сделать мой портрет? – С большой радостью! – Аллегория юности в современном прочтении, и чтобы… чтобы никаких легкомыслий… и… чтобы волосы у меня золотые, а вся сама я… так сказать, без всего, но зато на фоне водопада, а в руке пистолет… – Зачем пистолет? Лучше лопату… – Юности свойственна пальба, не желаю быть лопатницей. – Я не буду писать чепуху. – Тогда я хочу в калошах и с селёдками на груди… оригинальность – мать муз и отец таланта. Старое надо рушить! – Да, придёт время, и музеи будут ползать перед нами на коленях, – думал я, меняя холст за холстом.
