Все с интересом слушали его рассказы; сидевшие с ним рядом, такие же упитанные, как и он сам, молодцы в рясах — канцелярская братия! — уплетали за обе щеки, раздирая холеными, белыми пальцами куски не очень-то жирного мяса.
Однако Виллибальд вскоре удалился. Фридрих и Генрих теперь были предоставлены самим себе. Сперва оба молчали, глядя на огонь в очаге. Рыцари Барбароссы, увлеченные едой и вином, не заговаривали с ними, беседа не клеилась. Слишком разные они были люди, слишком далекие по образу жизни и по устремлениям — преодолеть эту отчужденность, найти то общее, в чем оба они, владетельные князья, были равно заинтересованы, оказалось нелегко. Генрих, пожалуй, даже испытывал симпатию к Фридриху, но странная робость сковывала его уста.
Рыцари вокруг них совсем захмелели: одни попросту уснули, другие спьяну бормотали что-то невнятное. Нестройный этот гомон и чадные испарения словно завесой отделили обоих юношей от остальных пирующих; хозяйское вино начало и им туманить головы. Барбаросса постепенно разговорился, Генрих, наклонясь к нему, слушал.
Ни тогда, ни позже Генрих не мог себе уяснить точного содержания этих возбужденных, страстных речей, — возможно, в них и не было никакого определенного содержания. Зато они поражали бьющей через край энергией, творческой мощью. Буквальный смысл слов был, казалось, незначителен, но чем-то они властно покоряли душу. Они пробуждали дремлющие в Генрихе силы, наполняли его сознание смутными образами, излучавшими сияние славы. Рыжебородый рассказывал о том, что видел на Востоке, об обычаях сельджуков{60}, о дикости арабов, об их мыслях и чувствах, о том, какое там все чужое, и, однако, это чужое помогает созидать свое: когда насмотришься на их обычаи и нравы, легче понять самого себя. Созидание самого себя, созидание священного храма, созидание государства — то и дело повторял Фридрих в обрывистых фразах, которые Генрих не вполне понимал.
Они поднялись и вышли из залы за ворота замка, потом прошли по мосту, пересекли виноградник, поле и очутились в лесу, посвященном Одину. Двое слуг с факелами следовали поодаль — лишь слабый отсвет падал на лица юношей, на склоненные рыжие ветви, шуршали под ногами опавшие листья. От излучин реки, которая, как стальной меч, сверкала во мраке, поднимался холодный туман. Но это не охлаждало пыла собеседников — теперь и Генрих наконец оживился и начал говорить так же бессвязно и бурно. Понимали ли они друг друга? Называли ли одними словами одни и те же понятия? Им казалось, что да, во всяком случае, хотели они одного: над нагромождением башен и церквей, над стенами крепостей и городов воздвигнуть нечто более великое и единое. «И будет един пастырь и едино стадо», — то и дело повторяли оба. Но как достичь единства?
