Шум, гам, переполох. Давай императричество водой отливать. А она чуть только очухалась, всех распихала, растолкала — да к столу: на скатерть кинулась, стащила ее со стола, всю посуду перебила, давай скатерть ногами топтать.
Вельможам приказывает:
— Сжечь! Изрубить! На бумагу перемолоть! Все ярославские скатерти, салфетки, — все на бумагу! На той бумаге я указы напишу, с супостатов кожу спущу. Тем, кто выткал на скатерти Емельку Пугачева, головы отрублю! Найти, поймать, схватить, перед мои очи поставить!
Забегали, засновали гонцы, к коням кинулись. Ночь-полуночь в Ярославль на мануфактуру скачут.
Бароны да вельможи начали скатерти со всех столов срывать. Да той же ночью и скатерти, и салфетки, и все камчатное белье дорогое покидали на воза и отвезли на царскую фабрику, все начисто перемололи на бумагу, все поизничтожили.
Сколько старанья ткачей было погублено! Что им бессонные ночи тружеников!
Гонцы прискакали на мануфактуру. Хозяин — ни жив ни мертв. Балабилку с молодцами послал искать. Балабилки в светлице нет. В барак побежали. На тюфяке, где спал Балабилка, под соломенной подушкой нашли письмецо затейников. Вот что, брат ты мой, было в нем написано:
«Прощай, хозяин-каин и царица-блудница. В гости нас в скором времени поджидай. На судьбу свою не ропщу, твою фабрику, придет час, по ветру пущу. Пошли мы свое счастье искать. Нам с царями дружить не с руки. Не вхожи мы в тот высокий дом, а случится — и в него взойдем. Теперь и ты повидала Емельяна Ивановича. А мы с ним за ручку здоровались. Ради него и ночей не спали на твоей погибельной мануфактуре. Ну, да ладно. По воле мы шибко соскучились.
Твой ткач, скатертный начальник Балабилка — крестьянский сын».
Сгребли гонцы с Затрапезного золотой пудовичок отступного и повезли балабилкин манифест царице.
Вниз да по матушке по Волге, да по шелковым зеленым лугам, что раскинулись, как скатерти, идут день, идут ночь пятеро товарищей: Балабилка, Мартьян, Гусь, Беляй и Грош. Идут да свое счастье гукают:
— Эй, Волга, до счастья нам итти долго или недолго?
А с крутого красного берега, из-за лысых гор Жигулевских кто-то радует их раскатисто:
— Не-до-о-л-го-о-о!..
И сама дорога не камушком-дикариком, а мягкой травой-муравой стелется им под ноги. Не унывает Балабилка, да и его товарищи голов не вешают. Да как же с Балабилкой и унывать-то! Идет он впереди, руками размахивает, приговаривает:
— Сапоги дорогу знают, только ноги подвигай.
