В том несправедливом мире, в котором живут и смотритель Вырин, и Акакий Акакиевич, и Поприщин — и Максим Максимыч! — в этом мире только безумный может восстать против узаконенного порядка: любой полковник более значительная личность, чем любой штабс-капитан, и любой камер-юикер лучше любого титулярного советника. А в повести Гоголя «Нос» человек оказывается ничем по сравнению с собственным носом только потому, что человек имеет чин коллежского асессора, а нос — чин статского советника. И это возможно в мире, где человеческое побеждено античеловеческим.
Ни о чем подобном Максим Максимыч, разумеется, не думает. За него думает Лермонтов; он понимает униженное положение старика, и сочувствует ему, и читателя заставляет сочувствовать. А Максим Максимыч давно и прочно усвоил устои мира, в котором он живет. Штабс-капитан знает свое место и не идет к полковнику Н. искать Печорина.
Да, он знает свое место по отношению к полковнику. Но когда к нему в крепость был прислан молодой прапорщик, Максим Максимыч вел себя не как штабс-капитан, а как ч е л о в е к.
Мы помним, как он встретил низшего по чину: «Очень рад, очень рад... пожалуйста, зовите меня просто Максим Максимыч, и, пожалуйста, — к чему эта полная форма?»
Вот почему нам так обидно за старика: мы-то знаем, что он — человек, что он достоин уважении и любви... Где же Печорин? Почему он не спешит принести Максиму Максимычу свое уважение и свою любовь?
«Максим Максимыч сел за воротами на скамейку... Через час инвалид принес кипящий самовар и чайник.
Максим Максимыч, не хотите ли чаю? — закричал я ему в окно.
Благодарствуйте: что-то не хочется».
В этом простом разговоре нет, на первый взгляд, ничего примечательного. Но читатель, представляющий себе душевное состояние Максима Максимыча, понимает, чего стоил ему целый час ожидания. Старик сдержан: он ничем прямо не выдает своего волненья, но оно сквозит в коротком отказе нить чай и в молчаливом ожидании за воротами...
Печорин все не появляется, а Максим Максимыч уже исстрадался от ожидания. Отказавшись пить чай, он «минут через десять» все-таки оставил свой наблюдательный пост, «наскоро выхлебнул чашку, отказался от второй и ушел опять за ворота в каком-то беспокойстве...».
Он ждал Печорина до ночи; очень поздно он наконец лег, но «долго кашлял, плевал, ворочался...
Не клопы ли вас кусают? — спросил я.
Да, клопы...—отвечал ои, тяжело вздохнув».
Очень горько за старика. Ему и стыдно: похвастался, что Печорин «сейчас прибежит», а он не идет: и нетерпеливое желание увидеть человека, которого он так любил, все еще живо; и обида растет в нем, и беспокойство гложет: что же могло случиться, что могло задержать Печорина, уж не беда ли с ним стряслась?
