удовольствия эти мне опротивели... общество мне также надое* ло... люЬовъ только раздражала мое воооражоппр и самолюбие, а сердце, осталось пусти... пауки также надоели... мне стало снуцц.о.,^». (курсив мой.— Н. Д.).
Эта исповедь напоминает то, что рассказал Пушкин об Онегине: «Он в первой юности своей Был жертвой бурных заблуждений И необузданных страстей» — но свет и светские красавицы ему надоели; пробовал читать — «как женщин, он оставил книги», все ему опостылело...
Но Онегин обрел Любовь к Татьяне, хотя и поздно; он испытал горе, печаль, раскаянье, страсть — и расстались мы с ним на перепутье, с надеждой: может быть, жизнь его еще наполнится...
Исповедь Печорина исключает надежду: Я надеялся, что скука не живет под черкесскими пулями, 'ТшпрадПОГ черна месяц я так привык к их жужжанию и близости смерти, что... мне стало скучнее прежнегдТ потом у что ям ото рял почти последнюю надежду».. Почти последнюю — ведь Рыла еще надежда на любовь чистой, юной, «дикой» девушки. «Я опять ошибся^ любовь дикарки немногим лучше любви знатной 6apj.inn... седл вй -х»ти'ГР", я ее еще люблю... я за нее отдам жизнь,— только мне с ~нею скучно...» (курсив мой.— Н. Д.).
Человек, уставший от жизни, может быть, нашел бы с Бэлой счастье до конца дней. Но Печорин устал не от жизни, а от ее отсутствия.
«ьо мне душа испорчена светом, воображение беспокойное,
сердце ненасытное; мне все мало...» — признается он, и разве за это можно его осуждать?
If
«Глупец я или злодей, не знаю...» — говорит Печорин. И может быть, многие современники назвали бы его злодеем или глупцом; но сам-то он понимает, что достоин сожаления даже больше, чем Бэла, и Максим Максимыч при всем своем недоумении чутьем доброго человека понимает это, и читатель тоже \ исполняется сочувствием к «злодею» Печорину, жизнь которого
«становится пустее день ото дня», «осталось одно средство: путешествовать».
Печорин не рисуется, когда говорит: «...авось где-нибудь умру на дороге!» Жизнь тяготит его с такой страшной силой, что смерть кажется избавлением, и, главное, нет у него той надежды, которая почти всегда остается у одинокого человека, пережившего горе: надежды на возрождение к радостям. Нет для него радостей.
Максим Максимыч «в первый раз... слышал такие вещи от двадцатипятилетнего человека, и, бог даст, в последний». Но он чувствует, что Печорин должен быть не один в своем разочаровании, что душевная опустошенность — не личная его беда, а веяние века. Поэтому штабс-капитан спрашивает Автора о столичной молодежи: «Неужто тамошняя молодежь вся такова?» — и узнает, что разочарование стало модой, ему подражают, его «донашивают», как платье.
