Он помедлил.
– Тени. Тени казнённых мною. Я – исполнитель казней. Не киллер. Работал в... Ну, пусть будет УФСИН…
Я ждал. Замерла и боялась вздохнуть звукорежиссёр Елена.
– Не тени, – с трудом выговорил он. – Мысли... Галлюцинациями я не страдаю.
Следующий час с перерывами на новости я держал его.
О чём мы говорили? Почти не помню. Помню, он рассказывал, что ни о чём не жалеет. Что все, кого он освободил от этой жизни, были убийцами. Детоубийцами. Нелюдью. Что он читал дела перед... Перед исполнением.
Чтобы быть уверенным, чтобы не дрогнула рука.
– Сколько? – спросил я.
Он помедлил. Но сказал почти спокойно:
– Сорок один.
Боль давила мне сердце, мяла стальными пальцами.
– Вы не уходите, не кладите трубку, – просил я. – Новости идут всего несколько минут...
И пока в студии тарабанил последние известия новостник, старавшийся не смотреть на меня, я сосал, жевал и глотал валидол.
– Водки, – спросила Елена, – водки налить?
Что за редакция, где нет в заначке бутылки? При такой-то работе...
– Нет. Не смогу. Не удержу его...
Те тысяч пятьдесят–сто людей, что слушали нас, замерли у приёмников – я чувствовал это.
Но по проволоке шёл я. А он – висел. Почти висел. Потому что верёвка у него была заготовлена. Или ствол?
Я не помню, как остался жив. Точно знаю, что в ту ночь остался жить этот человек – он подобрел, отмяк, в конце даже чуть пошутил.
Не сказал, что готов уйти сегодня во мрак за весь час эфира. Но мы оба знали, о чём идёт речь. Я век не забуду этого стона-хрипа:
– Я больше не могу!!!
Я рисковал – когда почувствовал, что его отпускает, ставил песни – один раз точно. Что именно? «Любэ». «Напишите, сестра, напишите...»
Ленка ревела, зажимая рот обеими руками.
А я всё вёл его и вёл, и Бога молил: помоги! Мне не сдюжить... Неважно, о чём мы говорили, меня никто не учил, как держать людей на краю. Но мы с ним понимали друг друга. Может, я и рассказал ему, как был близок однажды к краю – по своей воле, а не по работе – не в Цхинвале, не под Владикавказом, мало ли где...
Как я стоял, дослав патрон, и ждал. И в кромешной этой тьме, где-то в самом углу, тлел огонёк – свеча на ветру, в лютой ночи... И я не донёс ствол до виска. А через пару недель жизнь изменилась, и то искушение осталось, как шрам. Где? На душе.
Снова новости.
Валидол. Литр воды. Пошёл второй час эфира. Он не уходил – в любом смысле. И я уже знал, чувствовал, верил – смогли, вытащили. Кто? Тот, кого я молил, и я. И сам он, конечно... Потому что настоящее одиночество – это искушение Богооставленностью. Под силу ли это человеку?
