Вставай, вставай, – ты, стоеросина, выходи к паровозу! Эй, ты, валенок, слезай с полки, да слезай – тебе говорят, силом сдерну! Пни!
В ногах Петра Иваныча зашевелилось, одновременно кто-то насел на него, тяжело дыша; еще кто-то, кряхтя, тиснулся в его плечо, – и навалом – в тесноте горячих тел – поперло Петра Иваныча на площадку и вывалило наружу. Петр Иваныч ляпнулся на мерзлую землю, ушиб руку, но тут же кто-то молодой и звонкий закричал:
– Где дрова, робята? Наскакивай! Даешь Варшаву!
А из вагона выскакивали все люди да люди и, подпрыгивая, неслись к паровозу.
Через десять минут тендер навалили с верхом и машинист, высунувшись, сказал:
– Довольно… Чего стараетесь! Все равно скоро не поедем: – дрова сырые.
– Как чего стараемся? – задорно ответили снизу. – Для тебя и стараемся: печку затопишь, щи сваришь.
– Советские.
– С селедкой.
– Правильно, – важно подтвердил Петр Иваныч. – Щи советской страны. Щи республики.
Яга Малявиха, баба сухая – жилистая – крепкая на руку, только что вернулась к своей избушки на трех курьих ногах с бестолковой и бесплодной гоньбы по лесу. Скинув кашемировый полушалок и пхнув помелом ступу, отчего ступа немедленно закувыркалась в сарай, – Малявиха вихрем влетела в избушку; не найдя того, кого искала, выскочила наружу, плюнула на все четыре стороны и, заложив сухие, костлявые пальцы в рот, засвистала пронзительным, раздраженным посвистом.
В ответ по лесу раздался сухой, медвежий треск хвороста и, ломая кусты, на поляну к избушке с виноватым видом вылез серый, лохматый малявихин сожитель, – пожилой леший Егорко.
– Ты что же это, старый хрычина, а? – завизжала яга, шаря привычный у двери ухват и, не находя его, разозлилась еще пуще. – Ты что же это, а? Теперь за тобой еще народ посылать что ли, мухоморина несчастная?
– А ты постой, погоди, Аленушка, – добродушно скребя в затылке, попытался возразить леший. – Того… как его? Я было по грибы ударился: дай, думаю, – того, как его?… свежих зародушков Аленушке… как его?… на ужин.
– Очень мне нужен твой ужин! – заверещала в ответ яга, нашарив, наконец, ухват и вертя им в воздухе перед самым егоркиным носом. – Ходишь по лесу, космач косоглазый, да летошний снег разыскиваешь! И-ишь, ноздрю-то распялил на всю улицу! Из-за тебя, старого дармоеда, по всей округе ни одной лошади не найдешь, – всех распугал, перебендень голозадый! Даром, что ли, ни свет-ни заря, я – работница несчастная, подымаюсь, да до вечера ступу мочалю? Даром я мои силушки трачу? Что ж – помирать нам, безлошадным, таперь из-за тебя, из-за бесспинного? На чем картошку с заднего огорода будешь возить, а? Говори!
