— Ну так оставайся, — хитро посмотрел на него Куаныш. — Все равно потом сюда захочешь.
— На пенсию сюда приеду. У тебя, дружище, это все — он обвел рукой, — в крови. В генах. Ну не леса, так степи. А мы в энных поколениях урбанисты, — Стас прислушался. — Кукушка. Кукушка-кукушка, сколько мне…
— Тьфу на тебя, — сказала я. — Живи подольше.
Жизнь перевернулась, когда мы приехали в город. У папы случился инсульт.
Все боялись, что он не оправится, но он оправился. Он и сейчас невнятно говорит, не может ничего держать в левой руке и окончательно потерял зрение, но в его возрасте это не самое страшное, что может быть. Вообще он отлично держится для своих лет. Моя прабабушка — его бабушка — прожила сто девять лет, так что задатки долгожителей у нас есть. А тогда мы были так заняты страхом и заботой о папе, что не заметили, как страна вокруг нас перестала существовать.
Серафим
— А почему вы стираете свидетелям память?
— А зачем хорошим людям сидеть в психушке? — я ответил вопросом. Не люблю так делать, но вариантов не видел.
— Ну вот я, например, и так никому ничего не скажу.
— И будешь жить, зная… зная это все? — сочувственно произнесла Дарья.
— Буду, — решительно сообщила Катя.
Таксист хрюкнул.
Они не могли ей ничего сказать. То, что они знали, невозможно было передать человеческой речью. Но Катя принадлежала к редкой породе сумасшедших, отказавшихся от сотрудничества с серафимом. Это у нее было семейное. Но она, в отличие от отца, последовала за мной, и теперь задавала бессмысленные с точки зрения остальных моих спутников вопросы.
— А Пушкину почему не стерли?
— ?!
— «И шестикрылый серафим на перепутье мне явился…»
— Стер, — сказала Дарья. — Совпадение.
Ей не нравилась Катя. Почему-то в присутствии Кати Дарья перестала открыто флиртовать со мной, ее саму это раздражало.
— Бывает, — подумав, согласилась Катя. — Вы мне лучше скажите, а Бог, — что он делает с сатанистами? Если они попадут в ад, вроде как он их не наказал, а если в рай — тоже как-то странно…
— А правда, — сказал таксист.
— Вы же знаете.
— Да не, я о другом, — его лицо, вернее, та его часть, что была мне видна в узком зеркальце, приняло непривычно растерянное выражение. — Зачем ей память стирать-то, а? Она, — таксист пошевелил губами, выбирая из захламленного разума слова. Разум его был похож на салон «Жигулей». — Она ничего не знает, а верит. А я все знаю. А верить больше не смогу. Потому что знаю. А забуду — может, снова смогу.
