Чувство вины перед Бабичем все росло. И тем тяжелее оно казалось, что Саша не в силах был в себе разобраться.
Я этого не хотел!.. Разве этого я хотел?..
А в ответ вставало вдруг перед ним лицо Бабича, лицо отца, — то раздраженное, то учтивое, то озарившееся внутренним светом.
Кто ты? Что ты? В какое положение я поставил тебя? Ты? Почему же «ты»… Почему «тебя»? Ведь я вас совершенно не знаю, не понимаю…
Саше не хотелось видеть отца, и вместе с тем он ждал его, чтоб оправдаться перед самим собой.
Больше всего ему бы хотелось сейчас спрятать голову под подушку, не думать, не двигаться, не дышать.
Раздался звонок, отчетливый и короткий. Екатерина Федоровна, хозяйка, пошла отворять.
Шаги в коридоре — тяжелые, шаркающие, неуверенные.
Дверь распахнулась На пороге стояла Екатерина Федоровна, за ней — Бабич. Саша приподнялся, чтобы встать, и не смог. Какое-то странное оцепенение нашло на него.
Отец был в соломенной шляпе, как и в тот раз, когда принес домов кошелку с грушами. Шляпка как-то непрочно сидела на его голове — она была маловата. Из-под соломенных полей выглядывало розовощекое отцовское лицо, сияла невинность голубых глаз. Нелепо, но физиономия отца с кустистыми седыми бровями и седой прядью, выбившейся на лоб, напомнила Саше лицо упитанного ребенка. В этом лице была что-то кроткое, обезоруживающее, растерянное.
Прошел в комнату, сел подле Саши.
— Так вот ты, оказывается, где живешь!
— Вы?! — спросил Саша вместо того, чтобы поздороваться. И вдруг: — Вы… сердитесь не меня?
— Что?! Ах, да… У меня, дружок, не хватает времена на то, чтоб сердиться, — усмехнувшись, ответил отец. — Я человек взрослый и занятой. Личной «сердитости» к недовольства мне, признаться, не приходилось испытывать никогда… Тем более к детям, к больным, к любому попавшему в сложное положение.
На Сашу пахнуло запахом пива.
— Вы… выпили?
— Не без того, — согласился отец. — Зашел о пивную, чтобы собраться с мыслями и побыть одному. И выпил, выпил. Пивка… Скрывать не буду. Ты бы тоже выпил на моем месте.
Отец по-детски почмокал губами. Саше даже вдруг показалось, что он беспомощно облизнулся.
К чувству вины тотчас же приплелось другое, не менее сильное: растерянности, разочарования, стыда (но почему же стыда — ведь (Бабич был для него чужой?!)
— А я и не знал, что врачи выпивают, — «вразумительно» пробормотал Саша. — Наши врачи не пили.
— Пиво не выпивание, — вздохнув, пояснил отец. И лицо его приняло задумчивое, детское выражение. Потом глаза как будто бы «собрались» — строго и холодно остановились они на растерянном лице Саши. И вдруг потеплели. — Да, да, дорогой. Тебе тяжело. Тебе сейчас тяжелей, чем мне, ты ведь чувствуешь себя виноватым. Верно? Ты действовал, так сказать, не в своем ключе — в это сложное положение тебя поставили обстоятельства, жизнь… Действовать как бы против себя, наперекор себе самому нам всегда бывает тяжеловато. Но ведь прийти ко мне — не так ли? — тебе велела мать. Ты боролся не для себя. Успокойся. Мне легче сейчас, чем тебе, поверь. Самое тяжкое для человека — это перестать быть гобой. Я остался собой. Я справлюсь… Неясно я говорю? Ты меня, должно быть, не понимаешь?
