– И чего оно хочет, это телевидение? – спросил я.
– Оно интересуется, что простые люди думают о миллионерах.
– О миллионерах? – переспросил я.
– Ну да, о богатых людях, – уточнила барышня, вспомнившая, что имеет дело с простым все-таки человеком.
– За всех людей – хоть простых, хоть сложных – ответить никак не возьмусь, – сказал я, глядя в камеру. – Но от своего имени могу сказать, что лично мне миллионеры жить не мешают. Более того, я уверен, что чем их будет в стране больше, тем это будет лучше для страны, а стало быть, и для меня. Но, повторяю, мое мнение едва ли репрезентативно.
Барышня торопливо сказала спасибо и, потеряв ко мне всяческий профессиональный интерес, не говоря уже о каком-либо еще, ринулась к следующему простому человеку. На этот раз простым человеком оказалась тетка со строгим лицом. Удаляясь от них в сторону дома, я успел расслышать только несколько выдернутых из контекста слов, из которых “паразиты”, “жулье” и “пересажать” показались мне наиболее телегеничными.
Я порадовался за американское телевидение, которому я, к счастью, не сумел испортить праздник творческого общения с “простыми людьми”. Они все-таки услышали то, на что рассчитывали. Меня с моими тривиальными речами, думаю, не покажут. А жаль – мне кажется, что в новой куртке и затейливо повязанном шарфе я выглядел неплохо.
Этот сам по себе малоинтересный эпизод заставил меня задуматься. Нет, не о миллионерах, а скорее о феномене “простоты”. Что эта телебарышня обратилась ко мне как к “простому человеку” вовсе не потому, что у меня такое несложное выражение лица, а потому лишь, что я шел пешком и имел в руке пакет с продуктами, – это как раз слишком понятно. Человек, влезающий с тремя такими же пакетами в черный “Мерседес”, вряд ли был бы для нее “простым”. Это все понятно и неинтересно.
Интересна другая “простота”. Та глубинная, нутряная простота, которую холит, лелеет и подкармливает всяческая власть, держа ее, эту простоту, на поводке – то длинном, то коротком в зависимости от политического момента. А без поводка никак – без поводка эта простота способна смести все, что сложнее ее, включая саму власть.
У советской власти все было простым, кроме нее самой. И Ильич у них был “прост как правда”. И “простой советский человек” ходил у них и в субъектах, и в объектах истории. И “простая русская баба” в исполнении орденоносной Марецкой стояла на трибуне высокого собрания, являя собою яркий, но малодостижимый образец. К семидесятым годам понятийное пространство опростилось уже настолько, что наряду с простыми колхозниками и простыми рабочими появились некогда сложные, а ныне тоже вполне простые инженеры, простые врачи и простые – не путать с заслуженными – артисты.
