Звонок в дверь разбудил Такму.
Он знал, что только что спал, но сделал вид, будто всего лишь спокойно отдыхал, положив руки на трость с набалдашником слоновой кости. И увидев входящего доктора Рулофса, сказал своим обычным шутливым тоном:
– М-да, Рулофс, что-то ты с годами никак не худеешь!
– Ну-ну, – ответил доктор, – ты так находишь, Такма?
Он вплыл в комнату, со своим огромным животом, несимметрично свисавшим к той его ноге, которая не гнулась и была слишком короткой; на старческом гладко выбритом лице с монашеским выражением из-под золотых очков сердито сверкнули хитрые глазки, потому что доктор терпеть не мог, когда Такма смеялся над его животом.
– Наверху сейчас Харольд, – сказала Отилия Стейн.
– Идем, детка, – сказал Такма, с трудом вставая. – Давай тоже поднимемся наверх и прогоним Харольда…
И они пошли наверх. Но тут дверной звонок зазвенел опять.
– В некоторые дни приходит уж слишком много народу… – сказала Анна доктору. – Слава богу, что мефрау на старости лет не одинока. Надо будет затопить здесь, внизу, в гостиной, потому что здесь часто кто-нибудь сидит и ждет.
– Да-да-да, – ответил доктор, зябко потирая свои коротенькие ручки с толстыми пальцами. – Здесь холодновато, хорошо бы затопить…
– Господин Такма считает, что нет ничего хуже горячей печки…
– Да, он постоянно пылает изнутри, – сказал доктор Рулофс с ехидством. – Так-так-так, вот и дети пришли…
– Нам можно подняться наверх? – спросила Элли, вошедшая в дом вместе с Лотом.
– Да… Идите! Вон господин Харольд уже спускается по лестнице, так что наверху сейчас только maman… и господин Такма.
– Grand-maman дает аудиенцию, – пошутил Лот.
Но в его голосе слышалось сомнение, ибо его неизменно охватывало чувство глубочайшей почтительности, едва он переступал порог дома своей бабушки. Дело было в царившей здесь атмосфере далекого прошлого, куда он, с его обостренной эмоциональностью, чувствительностью, порой боялся вступать, атмосфере, в которой жили воспоминания и предметы из прошлого… Толстяк-доктор, похожий одновременно на монаха и на Вакха, фавна, был хоть и моложе grand-maman, но тоже очень стар, и он помнил ее еще молодой и соблазнительной женщиной… Вот по лестнице спустился дядюшка Харольд: лет ему было не так уж много, но глубочайшая меланхолия необъяснимым образом усугубляла выражение страдания от физической боли на его желто-сером лице.
– До завтра, до завтра, дети, – сказал он тихо, пожимая руки и уходя. – До завтра, до завтра, Рулофс…
