– Компаньонка читала вам газету?
– Да.
– Она хорошо читает?
– Да… Но плохо умеет выбирать…
– Политика вас не интересует…
– Но война интересует, только подумать, сколько гибнет людей…
– Война – это убийство… в огромных масштабах…
– Да, это убийство…
– А она читает вам романы с продолжениями…
– Нет-нет, это выдумки, я не люблю…
– Я тоже.
– Мы для романов слишком стары.
– Да, мы старые люди, наши прожитые жизни – те же романы.
– Да… Самое хорошее – это спокойное существование.
– Да, по крайней мере не в чем себя упрекнуть…
Он видит, что тоненькие пальцы на коленях дрожат… Может ли она себя упрекнуть в чем-то еще, кроме неверности мужу? Она никогда не вставала перед его мысленным взором в ту страшную ночь, а призрачные шлейфы всё шуршали и шуршали по сухим листьям…
– А компаньонка не читала вам о недавнем преступлении?
– Каком преступлении?
– В Англии… Там одна женщина…
– Нет-нет, такого она мне никогда не читает!
Ее слова звучат мольбой… До чего же она стара, до чего стара… Беззубый рот кривится и шамкает, и пальцы дрожат. Он полон сострадания, ее сын, и он знает, а чего не знает, о том догадывается, ибо ее душа для него открытая книга, ее душа, уже ослепшая и оглохшая, дожидающаяся смерти своей телесной оболочки, душа его матери, некогда пылкая и страстная, душа женщины, созданной для любви, тропической крови, готовой разом забыть весь мир и всю жизнь – ради мига блаженства или… или ненависти! Харольд знает, она ненавидела его отца, сначала боготворила, а потом ненавидела, когда ее пылкая любовь к нему обратилась в горсть пепла… Все это год за годом, постепенно, выстроилось перед его мысленным взором, по мере того как он рос, превращался из дитяти во взрослого, стал мужчиной, стал понимать, вспоминать, размышлять… И он догадывается, оттого что знает ее душу… Но до чего ее душа оглохла, до чего состарилась! От сострадания смягчается и его собственная душа, тоже старая и полная грусти о том, что когда-то было, полная жалости к матери… и к себе самому, старику… До чего же она стара, до чего стара… Тише, тише: пусть она состарится еще немножко, и тогда все будет кончено, и Это пройдет мимо, исчезнет последний краешек призрачного шлейфа, отшелестит свое последний сухой лист на бесконечной, бесконечной тропинке, и хотя темный отзвук когда-то пронесся сумрачным дуновением между дрожащих деревьев, он никогда не обернулся голосом, предъявляющим обвинение, и никто никогда не вышел из-за стволов и не остановил грубой рукой тот угрюмый призрак, что идет и идет по нескончаемой дороге много-много лет.
