Примерно через час товар был доставлен в лавку. Торговец принялся тщательно осматривать шкуры в поисках дефектов. И хотя на его лице не дрогнул ни один мускул, а движения оставались такими же размеренными и точными, словно у робота, Афанасьев мог бы поклясться, что Этоар доволен и оценил товар по достоинству. Гриен всё это время стояла рядом и тоже ничем не выражала своих чувств, но по её быстрым взглядам становилось ясно, что девушке очень интересно.
– Ну что же, – Этоар поднял на пограничника свои колючие глазки. – Давайте подведём окончательный итог…
Щупальца тагами совершенно неожиданно потянули на целых две тысячи. Железы энцитеров торговец был готов взять по три с половиной за контейнер, буркнув: «Кто же знал, что у вас контейнеры не стандартные?» Семь малых шкур он оценил в полторы тысячи за каждую, а большие требовали отдельной оценки каждая. Первая ушла после короткой торговли за три восемьсот пятьдесят, вторая – за четыре сто тридцать.
Виктор вдруг понял, что Ларл явно получает удовольствие от самого процесса торговли, припомнил восточные базары, на которых бывал неоднократно, и с удовольствием включился в игру. За третью шкуру Этоар выложил пять тысяч, скорчил плачущую физиономию и сообщил в пространство, что его разорили, и теперь ему придётся, чтобы прокормиться, продать замуж свою сестру. Гриен тихонько фыркнула. Афанасьев облил взглядом её крепкую, ладную фигурку, задержался на двух кобурах у пояса, из которых торчали отбеленные от частого употребления рукояти автоматических пистолетов, стрелявших взрывающимися иглами, и сделал предположение, что такую жену он бы купил. И обязательно купит, когда ему окончательно надоест эта дурацкая жизнь. Девушка показала ему язык, а Ларл рассмеялся звонким смехом.
Настала очередь последнего, самого большого р’эца. Этоар развернул его, поднёс к светильнику, полюбовался переливами цвета, и начался большой торг. Виктор хорошо знал: р’эц таких размеров – исключительная редкость, и потому без зазрения совести задирал цену, Ларл же с отчаяньем ополченцев сорок первого сражался за каждый никоха, словно за спиной у него была Москва и отступать было некуда.
Они уже почти договорились на двенадцать тысяч триста, когда Афанасьев вдруг почувствовал взгляд. Жадный, восторженный – девичий… Он глянул искоса: Гриен во все глаза смотрела на громадную шкуру, и в глазах её светилось искреннее восхищение, смешанное с осознанием того простенького факта, что ей никогда не обладать чем-то подобным.
