Через день я получил ответное письмо Гали, довольно милое и предельно дружеское. Сколько я его ни перечитывал, сколько ни доискивался хоть какого-то намека на позавчерашнее на этих двух страницах, посвященных грядущим экзаменам и нашей общей (десятиклассников) проблеме поступления в институт, сколько я ни пытался истолковать в пользу ее собственного любовного чувства строки. типа: «А ты, Олег, тоже должен в конце концов определиться, в какой институт будешь подавать». — ответного обвала чувств я не ощутил. Ну и что? Не может Галя в первом же письме признаваться в том, что и без слов стало мне понятно в ее комнате — и на лестнице при прощании! И нечего настырничать, и нечего домогаться от нее непрерывного подтверждения. Сказано же было тебе: «Петя — это совершенно другое дело…» Вот и помни это, вот этим пока и ограничься.
Я не особо и настырничал во время наших велосипедных прогулок на Крестовском острове, почти безлюдном по вечерам, во время сидения над Невкой. (Кстати, это было не совсем безопасно: недавняя амнистия наводнила город уголовниками, только и было разговоров о том, что где-то кого-то ограбили, раздели, изнасиловали. Нас Бог миловал.) А потом наступили экзамены, к которым Галя относилась мало сказать, что серьезно, и встречи наши стали вообще редкими, правда, по-прежнему сопровождались они мимолетными поцелуями.
Свои экзамены я сдал на пятерки, а в промежутке между алгеброй и немецким выиграл на первенстве города среди школьников двухсотметровку, что приписал благотворному влиянию любви и, вероятно, не очень ошибся. Результат «двухсотки» был много лучше второго разряда (я уже таскал его на груди), но до первого все еще было далеко.
Приятели мои давно уже определились с дальнейшими планами: двое шли в военное училище, двое — в институт Бонч-Бруевича, Сережа Евдокимов, напарник мой по московской эпопее, золотой медалист, подавал в ЛЭТИ, а сама Галя, давно уже, оказывается, решившая стать учительницей, — в Герценовский институт. Куда идти мне самому, я все еще толком не задумывался. Хотя аттестат у меня был вполне приличный, бестроечный, я понимал, что сугубо технические вузы мне противопоказаны. Сугубо гуманитарные профессии (истфак, филфак) меня тоже не прельщали, «Макаровка» — всем бы хороша — отпугивала военной дисциплиной и казармой. Оставался нейтральный Горный институт, где на четвертом курсе учился старший брат. Мне нравилась их студенческая компания, иногда собиравшаяся у нас, лихо поддававшая, голосящая песни, типа: «Глобус крутится — вертится, словно шар голубой…» Кроме того, мне нравилась горняцкая форма, в особенности — погоны, где на черном бархате золотом сиял трехбуквенный вензель — «ЛГИ». И — никакой военной дисциплины.
