Вскоре это занятие надоело, и первому — Вадиму Попову, мрачноватому и ироничному малому, говорившему баском. Он извлек из чемодана клеенчатую тетрадь и начал читать из нее свои прежние творения, что-то под Маяковского. Его сменил Анищенко, и тоже — из старого. Большинство им прочитанного было о женщинах, вернее, о девицах, которые либо отвергли чистую любовь поэта, либо, наоборот, липли к нему как мухи.
Варшавер читать не стал. Он с любопытством поглядывал в мою сторону, на то, как я, клонясь над тетрадью, пишу что-то, не переставая. (Спалив вместе с прочим компроматом нутро этой тетради, я оставил на память ее зеленые твердые корки и этот, исписанный тогда лист.)
Я закончил писание, закрыл тетрадь, заложил пальцем страницу, и с замиранием сердца стал ждать, когда же наконец умолкнет Юрка.
— Да хватит тебе, Юрка! — прервал поэта Варшавер. — Давайте послушаем, что там втихую Олег сотворил. Давай, давай, не стесняйся, Олег!
Какое там — «стесняйся»! Я открыл тетрадь и начал. «Явилась мысль стихи писать. Она понравилась. И хором Пошли листы друзья марать, Покончив с праздным разговором. Но очень скоро пыл остыл. Угасло дивное горенье, И кто-то бодро предложил Читать былые сотворенья. И вот полез Вадим Попов В нутро клеенчатой тетради И безо всяких лишних слов, Как Маяковский на эстраде…» И так далее — документальное описание события. В заключение я мягко осуждал любовно-дамскую тематику второго автора, а заканчивал стихотворение так: «Но я, друзья, не онанист И на такое — слаб. Своим пером я, други, чист И не охочь до баб!»
Едва я закончил читать и отбросил тетрадь, с пересохшим горлом и бухающей в виски кровью, аудитория разразилась рукоплесканиями. Сосед хлопал меня по спине, а я с деланным скромным смущением дергал плечом: что, мол, тут особенного, мол, такое ли можем?
Это первое в жизни публичное одобрение моих стихов было совершенно искренним. Даже Анищенко не обиделся на мою поэтическую вольность, приравнявшую его любовные переживания к онанизму, видимо, поняв, что этот звучный термин был применен мною лишь для красного словца.
Варшавер, затихший ненадолго с бумагой и карандашом, огласил краткую отповедь мне: «До баб ты, может, не охочь. Но знаешь ли ты их? Проспал бы с ними только ночь И позабыл свой стих!»
И опять был гогот и рукоплескания. И я хлопал громче всех, сознавая с ликованием, что эта отповедь — дополнительный факт признания моей стихотворной победы. Что касается «баб», то Витя Варшавер был тут совершенно прав: в этом смысле я их, конечно, не знал, да и во всех прочих смыслах тоже.
