— Ты уж извини нас, Иван Иванович, но Совету придется у тебя собираться. В правлении окна выбиты. У меня дома гостей полно, у Пчелинцева тесновато…
Тренев с радостью согласился. Доверие Бирича чего-нибудь да стоило.
Павел Георгиевич достал из кармана небольшой листок бумаги, развернул его и обратился к членам Совета.
— Мы должны сообщить Совету Народных Комиссаров о том, что создан Анадырский уездный Совет.
— Кому? Правительству? — испуганно спросил Кочур.
Остальные с нескрываемым удивлением смотрели на Бирича. Рыбин ссутулился еще больше, точно ему на плечи легла невидимая, но огромная тяжесть. Кочур приоткрыл рот и шумно дышал. Чумаков сидел, сжав бороду в кулаке.
— Я тут приготовил радиограмму, — развернул Бирич лист бумаги…
1
Колдуэлл стоял у окна и, отодвинув тяжелую портьеру, смотрел на Светланскую. Узкая главная улица Владивостока походила на весеннюю реку, когда по ней идет бурный ледоход. Она была запружена народом. Снова, как и две недели назад, мимо здания американского консульства шли партизаны. С тротуаров на них смотрели сотни людей. Одни, хорошо, богато одетые, враждебно молчали, другие, одетые попроще, радостно махали руками, что-то кричали.
Консул, недавно обнаруживший у себя дальнозоркость, отчетливо видел алые полосы на шапках и папахах всевозможных фасонов и красные банты на груди партизан. Они шли нестройно, плохо соблюдая равнение шеренг и дистанцию между ними.
Только что из штаба генерала Грэвса консулу сообщили, что новый партизанский отряд, вступивший в город, разместится в казармах на Эгершельде.
«Дикая, анархистская, азиатская толпа», — с презрением думал Колдуэлл о партизанах, и его полные губы то и дело кривились в насмешливой улыбке. Рваные, кое-где прожженные шинели, полушубки, потертые пальто и тужурки на проходивших партизанах вызывали у консула презрение. Моментами ему казалось, что он смотрит спектакль, поставленный изобретательными режиссером и художником. Только на сцене можно увидеть такое фантастически убогое и разношерстное обмундирование и вооружение. «Толпа, взбесившаяся толпа», — повторял про себя консул. Он увидел верблюда, который спокойно, даже с какой-то величавостью двигался среди колонны. На верблюде сидел партизан, а перед ним был укреплен пулемет. Колдуэлл расхохотался, но тут же замолк, и его полное, холеное лицо стало мрачным, а губы сжались, и вокруг них залегли резкие складки, говорившие о жестокости и твердости характера.
