Колдунья весь день просидела у окна, опершись на острые локотки. Василий Григорьевич ходил на рацию. Вечером собрались у стола. Мать громыхнула вязанкой дров.
— Теперь занепогодило!
Практикантка тихо сказала:
— Бедные птицы! Слишком рано прилетели на Север.
— А может быть, слишком поздно? — Григорьевич сказал это задумчиво, будто самому себе. — Завтра в район пойду. Машин, видно, не дождусь.
— Зачем в район? — Мать поднялась от печки.
— В другое место работать направили.
— Чего ж сюда-то трясся?
— Вот — провожал. — Голос у него стал тихим. — Знать бы, что встречу землячку, ленинградку, может, тоже на руднике остался. Ничего наперед человек не знает! — И вдруг добавил: — Пойдем, землячка, прогуляемся?
— В этакую завируху? — ахнула мать.
Девушка ничего не сказала и как-то невесело, неохотно потянулась за своим пальтишком.
Под ветром дребезжало стекло. Лидочка представила, как идут они, большой и маленькая, держась за руки, по темным, пушистым ночным сугробам. Лиственницы скрипят: холодно, холодно…
— Мам, я лягу спать.
— Больно рано. Простыла небось?
Рано… И птицы прилетели рано… И лесу, говорят, бродит медведица, она тоже рано встала, поднялась из берлоги. Ей бы еще спать да спать. И совсем это не сугробы, а болото. Наверно, это Жихарка идет сейчас с Журавлем? Теперь долговязый не застрянет в трясине. А ее, Лидочку, не надо называть Жихаркой. Пусть они вдвоем найдут дорогу… Это, наверно, их сказка, а не Лидочкина…
Проснулась она оттого, что месяц светил прямо в лицо. Он стоял в чистом небе против самого окошка. Мамино зеркало блестело на стене. Страшно. Бурко взял моду выть, как волк. А может, он и в самом деле волк, только днем притворяется, что он собака? А зеркало блестит и не от луны вовсе. В том углу, где спит большая Лида, горит свечка. И не спит она. Разговаривает… С ним, конечно! Лидочка не хочет подслушивать. Просто ей все слышно.
— Ты опять плачешь?
— Нет, Василек, я не плачу. Но…
«Василек! Какое имя ласковое придумала».
— Только встретились и расстаемся. Сразу забудешь все.
— Тебя скорей вешней водой закружит. На руднике парней много. Ты хорошенькая…
— Если бы ты захотел, все было бы иначе.
— Лида! Я же говорил…
— Прошу, возьми меня с собой, а ты не хочешь…
Больше ничего не слышно. Лидочкино сердце готово выпрыгнуть из груди. Значит, она ему не нужна, раз он с собой не берет. А она-то! Напрашивается. И вдруг Колдунья заплакала. Горько-горько. И сердце Лидочки перестало радостно биться. Не надо, чтоб она плакала. Может, встать, подойти, сказать ей что-нибудь? Но что?
