Образок | страница 29

Однако грамота пошла на пользу, и скоро я сама могла читать сказки и научилась довольно бегло писать. Примерно в это время баб-Саня решила начать воспоминания.

Она стала плохо себя чувствовать после смерти деда. И часто сидела молча на своем изогнутом диванчике, тихонько покачиваясь из стороны в сторону. Как маятник на старинных часах.

Она старалась писать сама, не мешая моим занятиям, но когда совсем уставала, просила меня помочь. Я видела, что баб-Сане неудобно меня просить, а мне было так интересно слушать ее рассказы, и я с радостью писала под ее диктовку.

«Надвигались сумерки. Сидя на крыльце, я думала, что теперь уже не увижусь с Леонидом никогда и, значит, навеки его потеряю. Погруженная в такие безнадежные думы, я не заметила отдаленного звона бубенцов. Но вот колокольчик становится слышней и слышней. Вскоре из-за поворота на дороге показалась тройка, запряженная в пролетку. В нашей глуши звук колокольчика был редкостью».

Худые баб-Санины руки крепко сплелись на коленях. Дрожит на лице четкая сетка морщин. Маленькая лиловая родинка на левой щеке подскочила к самому глазу. Баб-Саня плачет.

У баб-Сани во время войны был поврежден вестибулярный аппарат. Из-за этого она шаталась, как пьяный, даже еще больше. Если с одной стороны не было стенки или никто не поддерживал ее, баб-Саня летала зигзагами, но не падала. Она знала, какое это производит неприятное впечатление, и стеснялась лишний раз выходить из комнаты. Усаживалась около форточки, покрывалась огромной желтой шалью и дышала воздухом. Но помню, с каким вниманием она каждый год выдвигала из-за дивана старый чемодан с обувью, доставала оттуда коричневые зимние ботиночки на толстом каблуке, простеленные внутри и отороченные снаружи цыгейкой, и проверяла, есть ли там еще нафталин от моли. Мне они казались верхом изящества. Гуляла баб-Саня только летом за городом.

В самом начале мая, какая бы погода ни стояла, мы выезжали из Москвы. И уже до начала октября. Ездили мы в Коломну. Там жила наша родственница Женя, которая в детстве осталась сиротой, баб-Саня взяла ее к себе и вырастила. Жили мы обычно в светелке, а «хозяева» – в горенках. Женин муж, Иван Васильевич, еще не старый, но совершенно лысый человек, храпел так сильно, что, несмотря на разделявшие нас сенцы, мы могли наслаждаться всеми переливами его храпа. Из-за этого приходилось ложиться засветло, чтобы уснуть до того, как уляжется Иван Васильевич.