Эти слова потрясли Катю, она вдруг увидела, сколь бесполезны все ее старания, разом поняла свою беспомощность. И, может быть, с отчаяния в ее голове тогда забилась эта наивно-дерзкая мысль, и Катя почти сквозь слезы выкрикнула:
— Нет, вы можете!.. Можете!.. Можете!.. Вы были боксером-разрядником и можете… научить меня боксу…
И тогда внутри Ивана Ивановича что-то сдвинулось с места, поотступило то, что затворяло его онемевшую душу от окружающей жизни. Катя это поняла по тому едва заметному блеску, нет, даже не блеску, а лишь намеку на него, который робко поселился в его глазах. А еще явственнее проступил этот блеск-призрак в светлых глазах Ивана Ивановича на другой день, когда Катя вечером вошла на кухню и показала ему только что купленные боксерские перчатки, густо пахнущие новой кожей.
И вот теперь, стоя перед Иваном Ивановичем, она видела, как высветлялось его лицо, как плотная синева занялась в его глазах, и Катя вся ликовала, и слезы радости давили ей горло. Она быстро смахнула влажным полотенцем капли крови с бороды Ивана Ивановича и, чтобы не расплакаться, тут же пошла в свою комнату, стала собираться на работу.
Пока Катя завтракала, надевала платье и туфли, улыбка все не покидала ее лица. Радость не оставляла ее и потом, когда она ехала в трамвае, вошла в парикмахерскую. Катя еще не знала и не ведала, что скоро Костричкин неожиданно и грубо омрачит ей настроение.
Утром в тот день Костричкин вошел к себе в кабинет, раскрыл настежь окно, огляделся, словно был здесь впервые, и поморщился. Все ему тут не нравилось: окно, стол, старый телефонный аппарат, который часто к тому же портился. Но особенно раздражал его размер кабинета: два шага туда, два шага сюда. Это тюремная камера, и не больше, черту на том свете не пожелал бы он такого кабинета, самому главному тем более.
Да и окно вызывало досаду. Оно выходило прямо на шумную улицу, и мимо все время сновали люди, постоянно в него заглядывали, будто следили, чем тут занят Федор Макарыч в своей тюремной камере. Одно время он попробовал его закрыть сплошь соломенным матом, но тогда в кабинете стало темно. Посидел Федор Макарыч дня три с электрическим светом, потом решил не губить зрение, снял соломенный мат, свернул и поставил в угол. А нижние стекла окна велел замазать белой краской, что поубавило свету в кабинете, сделало его с улицы похожим на общественную уборную, но Федор Макарыч ничего лучше придумать не мог и мирился с этим.
