— Мой дед говорил, что все идет от картошки, — заколобродил Лапоть. — От нее от гниючей дети родются и свиньи плодются.
— Не кощунствуй! Боженька накажет!
— И так наказаны. Куда больше?
— Отсохнут руки и ноги или окривеешь, тогда повякаешь!
— Вот и пойду к Богу в рай, пусть лечит.
— Бог только праведников исцеляет, а ты вор!
— Говорят, в Старо Успенском монастыре чудо свершилось. Безногий пошел и слепой прозрел.
— Где это? — встрепенулся Горбатый.
— Отсюда не видать.
— Говори, ты, падлюга, мать твою етит!
— Не знаю, слышал…
Да, — думалось мне, кто же тогда все создал, если не Бог? Пожалел бы Он нас и позволил спокойно, без боязни уснуть.
Вспыхивали огоньки чинариков, дым заползал в нос.
Подсознательно я вбирал в себя малейшие изменения тональности разговоров, удерживаясь на грани сна и ожидания: что еще выкинут? Ночь неспешно накатывала тишиной и усталостью, отсекала вычурный настрой от чего-то своего, печального и таинственного. Ночь излучала надежду.
— Спой, — попросил Захаров.
— Отвяжись! — огрызнулся Педя.
— Не ломайся, не целка! — квакнул Горбатый.
Педя запел, протяжно и неизменно тоскливо.
Течет речка, да по песочку, бережочки точит,
А молодой жулик, удалой жулик у начальника просит…
К одинокому голосу подвалил тоненький, вибрирующий подголосок. Некоторое время они пели вместе, потом, приглушая их, завторил голосина Николы:
Умер жулик, да умер жулик, умерла надежда,
Лишь остался да конь вороный, да сбруя золотая.
Негромко подвывали все, кто не спал. Горбатый по обыкновению побрякивал на зубариках. Жалко до слез и мертвого жулика, и его любовь, а черный гроб, плывущий над суровой толпой, мерещился в ночи, и сердце сжималось от страшной тоски и ужаса смерти.
Я упивался печальными звуками, шептал слова и, убаюканный протяжно-вкрадчивыми голосами, непроизвольно погружался в полудрему. В любой момент, учуяв опасность, готов был очнуться и защищать себя и брата.
Педя выскуливал еще более печальную и близкую нам песню:
Бледно луна озарила тот старый кладбищенский двор,
А там над сырою могилкой слезы лил маленький вор…
Рассеянная пением чумная явь отступила, напряжение спало, даже голод милостиво отпустил, не терзал пустой желудок. Звуки прокрадывались из полутьмы, влекли в мир доброты, бередили душу. От них теплело на сердце, добрели мысли. И вместе с отцом-прокурором мы лили слезы над сырой могилкой маленького вора, над своей собственной могилкой, жалуясь на судьбу и вымаливая пощаду. Кто в этой жизни, как не маленький вор, был достоин нашей любви и жалости?
