По картошине перепало трем-четырем избранным, льнувшим к троице весь вечер. Одарили и Духа, хотя он не цыганил унизительно, как другие.
Львиная доля досталась троице: Николе, Педе и Горбатому. Обжигая пальцы, они надламывали дышащие горячим парком клубни, припадали к ним губами и, сберегая каждую крошку, втягивали в себя и рассыпчатую, пропеченную мякоть и горелую кожуру.
Никола жадно почавкивал, оглядывая краем глаза тянущих руки пацанят, как бы вспоминая и взвешивая их заслуги. Изредка отрывал измятые корочки и скармливал им. Но не всем. Иным он хмуро бурчал:
— Отвали, курва! Жуй свою пасть! … И ты, жглот, не подчаливай! Не обломится!
Облизывал черные пальцы, вытирал их о темя ближайшего попрошайки, склабился:
— Люблю повеселиться, особенно пожрать!
Горбатый широко растягивал выпачканные губы, шамкал слюной, обнажая десны и выкрошившиеся зубы. Физиономия его была такой же искривленной, как и тело. Наворачивал он быстро, но успевал огрызаться:
— Ху-ху не хо-хо, лизоблюд кукуйский!?
Поиздевался над кем-то, надломив руку в локте:
— На …
Хрену сидела вошь.
На …
Понюхай и положь!
Насытившись, Горбатый покровительственно кивнул двум мальчишкам. Прижимисто прикрывая свое богатство, он выторговал по пайке с каждого, отдав взамен по картофелине.
Педя отвернулся к стене и шиковал в одиночку. С побирушками собачился нервно и зло:
— Не шакаль! … Бортиком, бортиком!.. Перебьешься! … Компот рубай, он жирный!
Неприятны были и попрошайки, и дарители, но хоть ослепни: ноздри чуют дурманящий аромат, рот заливает слюной, и рождаются тоскливые мысли, и сам себе кажешься несчастным заморышем, заброшенным в чужое, недоброе обиталище.
Вроде бы на сегодня достаточно. Глаза слипались, спать хотелось больше, чем есть.
Картошку умяли. Втягивая в рукав пальцы с мерцающим чинариком, Никола вздувал к потолку мелкие колечки дыма и сосредоточенно поплевывал им вслед крошками махры. Стряхивал пепел кому-то за шиворот, блаженно мурлыкал:
Чтоб как-то жить, работала мамаша.
Я потихоньку начал воровать.
— Ты будешь вор, как вор был твой папаша, —
Твердила мне, роняя слезы мать.
Пятнадцать лет ровнехонько мне стало,
Я ревизором стал чужих квартир…
Неслыханная песня, потом еще одна. Пела троица и ее прихлебатели. Разинутые рты рвали лица, вой затоплял сознание. Измочаленный бесконечным днем, я клевал носом под разноголосое выстанывание. А смысл песен все мимо и мимо, и только дурман безотчетной грусти пленял и околдовывал.
