Весело крякнув, муж ушел на веранду, — хлопнула затворенная дверь, и все стихло.
Лиза лежала на кровати до последней клеточки своего тела мертвая. Она сжалась в комок и уперлась коленями в подбородок. Руки ее с силой заталкивали в рот навстречу рвущемуся наружу истерическому крику туго скомканный край простыни. Тело содрогалось. Лившиеся неудержимым потоком слезы не давали ей дышать. Нечленораздельные звуки срывались с Лизиных губ, прожигали темноту и глохли в прохладном ночном воздухе.
Отчаянье. Отчаянье. Отчаянье…
1.
Страшный утробный рев шел из самой глубины его внутренностей. Тело сгибало в дугу, жилы на лбу грозили лопнуть. Семен хватался руками за стены и скрючивался в длинной мучительной судороге.
Это было наваждением последнего года его жизни. Без пяти четыре, как бы он ни был пьян накануне, Углов открывал глаза и с ужасом прислушивался к неверным, ускальзывающим стукам своего сердца. Холодный, липкий пот окутывал тело скользким покрывалом. Тугая боль стягивала кожу на голове и иголками пробегала по икрам. Бугристый грязный матрац под ним казался горячим.
Весь последний год Углов тратил свою жизнь с остервенением.
— Скорее, скорее! — торопил и гнал он вперед неповоротливое время.
Сердце уж задыхалось, не поспевая.
В этом сумасшедшем судорожном беге толкачом было отчаянье, а финишной лентой — смерть. Любые действия были хороши — только бы не остановиться, только бы не задуматься! Больше всего на свете он страшился трезвости. Даже на полчаса. Трезвость приносила с собой тоску и страх.
Будущее! Семен боялся этого слова. Настоящее его состояло из меняющихся доз алкоголя — то больше, то меньше, то по щиколотку, то с головой. Но они, эти дозы, хоть создавали иллюзию какой-то устойчивости. Вот утром он вставал и шел добывать вина и денег, денег и вина. Возникало некое подобие работы — Семен был занят, что-то делал, виделся и говорил с людьми.
Занятость несколько сглаживала волнение его взбудораженной души. Углов не то чтобы всерьез ощущал себя находящимся на службе, на какой-то там официальной работе, какая у него была раньше, — нет, такого открытого самообмана не возникало в его голове. Но он был при деле, неважно при каком (именно об этом-то он и старался не думать). Трезвость же обворовывала его, лишала душевного успокоения. Трезвым — «покойну быть» — оказывалось совершенно невозможно. Мысли съедали его заживо. Пьяным он никого и ничего не боялся; трезвым — боялся всего и всех. Хмель приносил блаженное чувство свободы, он словно бы парил на крыльях вне людского сообщества. Парил над теми жалкими пустяками, из которых в основном и состояла суетная жизнь обычных — смешно сказать! — трезвых людей.
