Если здесь Шампанского со всех сторон окружают плакаты и транспаранты, там обходятся без таких вот наспех нацарапанных лозунгов, а вместо них на фоне темно-синего моря маняще поблескивают гирлянды развешанных вдоль набережной фонариков.
Если здесь на асфальте валяются опрокинутые мусорные урны, там вдоль чистеньких улиц по-дружески светятся окна уютных, чаще всего одноэтажных домиков. Если здесь от монотонного тяжелого гула толпы чувствуешь себя оглушенной рыбой, там в мягких сумерках таинственно мигают в глубине маленьких, словно игрушечных, кофеен ночники в форме распустившихся цветов, а в удобных креслах сидят один, самое большее – два посетителя. Если эта улица упирается в серую облупившуюся стену Фабрики-кухни парадоксальных идей, то другая, – свободно поднимается ввысь и теряется в невысоких, желтовато-красных от закатного солнца горах, пересеченных глубокими иссиня-черными трещинами.
“Все это именно так!” – бросил Шампанский толпе, неотступно провожающей его и свистом и гиканьем реагирующей на каждое сказанное им слово.
Тем не менее, никто из манифестантов не осмеливался дать волю кулакам, ибо Шампанский, как и прежде, числился “персоной грата”, а это не так уж и мало, потому что отсутствие единственного на всю Хламию настоящего иностранца могло бы привести к абсолютно непредсказуемым последствиям.
Последнее не нуждалось в доказательствах: ясно и так, что существование коренного угнетенного большинства само собой подразумевает необходимость бытия некоренного меньшинства иностранцев-эксплуататоров. Кроме этого самоочевидного факта в случае исчезновения Шампанского шумной толпе хламов-манифестантов не было бы никакого смысла гоготать, свистеть и размахивать перед его лицом своими национальными святынями.
“Итак”, – продолжал, обращаясь ко всем и одновременно ни к кому, Шампанский, – “там всегда дует теплый ветер, и все залито ослепительным солнечным светом, от которого так приятно спрятаться в полумраке какого-нибудь храма, или же церковки, осененной экзотической купой деревьев, и разглядывать на ее замшелых стенах замысловатые иероглифы, которые тем не менее кажутся знакомыми, – то ли из детских сновидений, то ли из жизней, прожитых задолго до этой…”
* * *
Оказавшись в своем особняке, Шампанский перво-наперво плотно занавесил окна, причем толпа вокруг особняка еще долго не расходилась, давая иностранцу понять, что его пребывание в Хламии излишне.
То один, то другой начинал время от времени жонглировать увесистым булыжником, делая вид, что вот-вот запустит им в окно особняка проклятого иностранца и аристократа, однако Шампанский спокойно уселся в кресло. И, действительно, ни одного стекла не было до сих пор разбито: время уже было не то, хотя его отношения с коренным населением оставались весьма и весьма натянутыми.
