Помнил Кондрат кулачный бой на масленицу. Поперек всех пошел тогда сын и победил. Но всегда ли так будет? Петербург! Кто знает, что там за народ, какова там жизнь… А жизнь — она и не таких, как Гурьян, в три погибели гнет…
— Не дам моего благословения. И денег тоже не дам.
— Без них уйду.
Зло глянул Кондрат на сына и словно впервые увидел — иссиня-черные брови срослись на переносице, прикрывают глаза, похожие на угли в горне. И ростом — добрая сажень.
— Ты… ты думай, чего городишь. На чью шею хомут свой наденешь? — вконец обозлился Кондрат.
— Какой?
— Жену свою.
— Пускай пока тут, потом к себе заберу.
Этот разговор завелся в кузнице, а закончился вечером дома.
— Иди, иди, пусть шайтаны таскают тебя по свету!
— Не дури! — прикрикнула на мужа Устинья. — Кого клянешь? Родного сына. А может, он свое счастье там найдет.
— Как же, держи карман шире! Знаю, чего он найдет!.. Нет, не благословлю. — Отец махнул рукой, как саблей, словно отрубая от себя сына. — На дорогу ни копейки не дам.
— Кабы она у тебя была, копейка-то, — усмехнулся Гурьян.
— А это что? — распетушился Кондрат, показывая трешницу.
— И эту трешку Андрон прожрет.
Мокрой от слез стала в ту ночь двуспальная подушка в грубой домотканой наволочке. До самого утра, как порывистый ветер с дождем, вздыхала и плакала Окся. Встала с опухшими, заплывшими веками.
— Не убивайся, — сочувствовала Устинья. — И другие мужики уезжают. И свекор твой по чужим сторонам хаживал. Замеси для муженька лепешки, да не на слезах своих — на молоке замеси.
Гурьян умылся у колодца во дворе и с мокрым лицом вошел в дом утереться. Мать острием ножа протыкала уже раскатанные на столе пресные лепешки, чтобы не отстала верхняя корка. Дырочки напоминали птиц в небе.
— Нам с Оксей некогда, — сказала она. — Сам сходи огурцов нарви на дорогу.
Гурьян вышел во двор. Острой жалостью отдалось в сердце цыпиканье отставшего от выводка цыпленка, доносившееся из крапивника. Склонился над грядкой, срывая усеянные колючими пупырышками заплаканные огурцы.
Мать сказала, чтобы он взял с собой в дорогу теплый бобриковый пиджак, а снохе наказала пришить к подкладке на спине кармашек — паспорт носить. Аксинья достала с полки своей рукодельный коробок, нашла в нем зеленый лоскут и принялась за работу. И то ли потому, что из-за слез рук своих не видала, долго возилась с нехитрым делом, наконец перекусила нитку и, погладив ладонью шероховатый бобрик, вздохнула, подергала пуговицы — надежно ли пришиты.
