— Почем пуд-то?
— Полтинник, веришь ли.
— В Зарецком на базаре по сорок пять копеек отдают.
— А я дешевше не отдам.
— Продай три пуда. Только денег у меня, Наум Устимыч, на семишник меньше. Поверишь?
— То-то и оно, Тимка, — поверишь. А как нынче верить людям? Ума не приложу, что делать с тобой… Ладно уж, пускай ваши бабы спрядут для моей Таисьи тонкой пряжи, как там называется у них?.. Моток. Ладно ли?
Обрадовался Тимофей и выпалил:
— Спрядут.
Дома старые и малые обступили мешок с покупкой. Будто на диво-невидаль, на чудо чудное глядели на ржаную муку. Спросила Марфа у мужа:
— Много ли взял он?
— Рупь с полтиной.
— Где же семишник еще достал?
— Наум сказал, чтоб вы спряли для его жены моток тонкой пряжи.
— Вы оба с ума сошли: пятиалтынный дают за моток!
С утра пораньше дед Варлаам обул Тимофеевы старые валенки, надел его латаную-перелатаную, не державшую тепла, шубенку, водрузил на голову шапку, похожую на воронье гнездо, и отправился в дом сходок, к старосте Вавиле Мазылеву. Увидав Варлаама, Вавила Мазилев до слез хохотал над его шубенкой, рукава которой едва доходили деду до локтей, а вытерев глаза, деловито спросил:
— Какое прошение имеешь?
— На первой сходке, стало быть, всем миром надо моего Романа проучить. Через край пошел, не слушается, сукин сын!
— Да, молод, знать, еще.
— Все тридцать пять ему, считаю.
— Аль натворил чего?
— На меня, на отца, руку, мерзавец, поднял.
— Та-ак!.. А скажи-ка, спрашивал он тебя, когда распродавал все?
— Как так — распродавал?
— Неуж не знаешь? Всю живность со двора Алякину продал, а хлеб — Науму Латкаеву. Поп купил пчельник…
Дед Варлаам аж присел — оторопь взяла.
— Этак он меня без ножа зарезал!.. Что ж теперь делать, Вавила Зинич?
— Чего ж поделаешь… Сам ведь добро свое на него записал. А проучить стервеца надо. Перво-наперво проучим его по мирскому праву — секуцию произведем…
…Судили Романа на сходке. Всыпали ему двадцать пять ударов талой лозой. Стойко выдержав «секуцию», он поднял порты и промолвил дрожащим голосом:
— Ну, довольны, старики почтенные? Аль ишшо мне полагается?
— Нам-то что, был бы Варлаам Кононыч доволен…
Пошатываясь, сплевывая сквозь зубы, побрел Роман прочь. В последние дни он исхудал, потемнел лицом, — сомнения источили сердце, как червь застоявшийся гриб. А людская молва так и лезет, так и прет в уши. А когда иной раз идет по селу, кажется, будто все судачат только о нем — вон три бабенки с ведрами у колодца поглядывают в его сторону, прыскают, отворачиваясь… О нем говорят?.. Сквозь землю бы провалиться!..
