Вечером, в канун крещения, когда Нужаевы сидели за столом и хлебали сладкий калиновый кисель, заправленный солодом, с треском распахнулась дверь, и в белесых клубах морозного пара вошел домохозяин Тимофей, а вслед за ним — Платон, с котомкой за плечами. Они только что вернулись из лесу, где пробыли полторы недели.
Дед Варлаам уронил ложку, не донеся до рта…
— Ого! У нас, гляжу, гость, — устало проговорил Тимофей.
— Не выгонишь, сынок?
— Погости у нас, коль Роман надоел, — устало проговорил Тимофей.
— Меня из дому, паршивец, выкинул. Ну, да я ему, стало быть, покажу, щенку! Все вам отдам…
— Мне, батюшка, доски надобны, да всего четыре. Вон Платона пожалей, — сказал Тимофей. — Да ты расскажи толком, что вышло-то?..
— Сначала прости ты меня, Тимоша.
— Бог простит.
Марфа с Матреной проворно убрали мужнины мокрые портянки, лапти, подали мужикам сухие валенки; Марфа суетилась, приговаривая:
— Прозябли в дороге, сердешные… Чайку с малиновым листом попейте, пареная свекла есть.
А ребятишки спросили деда Тимофея про гостинцы.
— Знамо дело, не с пустыми руками пришли. Развяжите котомку. Белый заяц вам калача прислал… Как тут без нас-то маялись? — Тимофей повернулся к жене. — Мучица вся вышла?
— Вышла. Вчера зарубки делать ходила[6].
— Далеко?
— В Алове дымно[7] было. В Анастасове чуток настреляла. Белок[8] много ли за работу получишь?
— Полторы без одного семишника.
Марфа недовольно поджала губы. Платон молча смотрел на язычок пламени, с треском пожиравший березовую лучину, втиснутую меж рогами корявого светца. Дети, шмыгая носами, долго возились, прежде чем развязали котомку и достали из нее промерзший до окаменелости черный, смешанный с мякиной хлеб. Ударь что есть силы каравай топором — не разобьется. Ребятишки попробовали его на зуб — не отломилось ни кусочка.
— Правда, это калач? — спросил Купряшка.
— Крупитчатый, — ответил Тимофей, горько усмехнувшись, — да не рассыпчатый.
— Днями и я пойду по православным, — угрюмо пообещал дед Варлаам.
— Ну уж, не срами нас, — отозвался Тимофей и, размягчившись душой, рассказал отцу, кто и как украл у него деньги, из-за которых и произошел семейный раздор.
Побагровел от злости дед Варлаам:
— Ну, погодите, нелюди, отомщу я вам!
— Што ты сотворишь над ними?
— То, что бог повелит.
Поутру Тимофей взял заработанные в артели деньги, прихватил Марфину исподнюю рубашку, зашитую, как мешок, и пошел к Науму Латкаеву, аловскому кулаку, за мукой.
Расчесывая густую белую бороду, Наум Латкаев повел покупателя в дальний амбар. У дверей амбара Тимофей спросил с небывалой для себя смелостью:
