| Одним словом, у этого человека наблюдалось постоянное и непреодолимое стремление окружить себя оболочкой, создать себе, так сказать, футляр, который уединил бы его, защитил бы от внешних влияний. |
| Reality irritated him, frightened him, kept him in continual agitation, and, perhaps to justify his timidity, his aversion for the actual, he always praised the past and what had never existed; and even the classical languages which he taught were in reality for him goloshes and umbrellas in which he sheltered himself from real life. | Действительность раздражала его, пугала, держала в постоянной тревоге, и, быть может, для того, чтобы оправдать эту свою робость, свое отвращение к настоящему, он всегда хвалил прошлое и то, чего никогда не было; и древние языки, которые он преподавал, были для него, в сущности, те же калоши и зонтик, куда он прятался от действительной жизни. |
| " 'Oh, how sonorous, how beautiful is the Greek language!' he would say, with a sugary expression; and as though to prove his words he would screw up his eyes and, raising his finger, would pronounce 'Anthropos!' | - О, как звучен, как прекрасен греческий язык! -говорил он со сладким выражением; и, как бы в доказательство своих слов, прищурив глаз и подняв палец, произносил: - Антропос! |
| "And Byelikov tried to hide his thoughts also in a case. | И мысль свою Беликов также старался запрятать в футляр. |
| The only things that were clear to his mind were government circulars and newspaper articles in which something was forbidden. | Для него были ясны только циркуляры и газетные статьи, в которых запрещалось что-нибудь. |
| When some proclamation prohibited the boys from going out in the streets after nine o'clock in the evening, or some article declared carnal love unlawful, it was to his mind clear and definite; it was forbidden, and that was enough. | Когда в циркуляре запрещалось ученикам выходить на улицу после девяти часов вечера или в какой-нибудь статье запрещалась плотская любовь, то это было для него ясно, определенно; запрещено - и баста. |
| For him there was always a doubtful element, something vague and not fully expressed, in any sanction or permission. | В разрешении же и позволении скрывался для него всегда элемент сомнительный, что-то недосказанное и смутное. |
| When a dramatic club or a reading-room or a tea-shop was licensed in the town, he would shake his head and say softly: | Когда в городе разрешали драматический кружок, или читальню, или чайную, то он покачивал головой и говорил тихо: |
