Возможность спасения через очки развеселила старуху. Ей не сиделось на месте, и, когда дьячок ушел, она пошла во двор взять петуха с нашести. Птица орала и билась крыльями, но Мавра закутала ее в тряпицу, и птица тотчас примирилась со своей холстинной тюрьмой. И оттого, что на дорогах бушевали полые воды, ветры и сумерки, Мавра еще бесстрашней вышла на улицу, держа петуха под мышкой. В полях, еле освещенных скудной полоской заката, рыскал ветер, а к ногам липла грязь; все же, томимая жаждой исцеления, Мавра пол-дороги прошла без передышки. Здесь она присела на жердину, выпавшую из загороды, и враждебно внимала происходившему в мире, а в мире происходила весна. Грохотал воздух, и стонала земля, распираемая весенними соками. И, точно заслышав призывные вопли земли, петух заворочался в своей темнице, но старуха деловито потискала ему шею, и он покорно замолк.
Неприметно для самой себя, она ковырнула землю пальцем; земля была рыхлая и вовсе не ледяная, одинаково пригодная и чтоб сеять в нее зерно, и чтоб рыть в ней могилу. Она уже не волновала Мавру, как прежде, эта весенняя земля, и старуха сама поняла это. Стократно битая судьбой, она подавила в себе отчаянье и двинулась дальше в весенний мрак. Пройдя поле, деревню, да еще два поля, Мавра поднялась на крыльцо фельдшерицына дома и стукнула в дверь. Никто не отозвался ей: тогда она толкнула незапертую дверь и вошла, крепко сжимая в холстине свой беспокойный дар. Воздух в доме стоял лекарственный, духовитый; он вселял веру во всемогущество лекарей, и Мавра лукаво усмехнулась. В комнате играли мальчик и девочка, фельдшерицыны дети, мастеря сады из черепков и еловых прутиков. — Играйте, играйте, детушки… ваша могила еще не близкая! — вместо приветствия сказала старуха, приглядываясь к детям неиспорченным краешком глаза.
Испуганные ее огромной и горестной рожей, дети замерли и молчали, а когда Мавра распутала шаль с головы, детей в комнате уже не было.
Она кинула петуха к порогу и села у стола в ожидании хозяйки. Ее беда была единственно важным событием за всю жизнь, беда равняла ее с людьми и миром — горе ее стало ей сладостно, а сидеть тут было ей несказанно приятно. В темном углу часы звонко веселили тишину, а на столе, одетая в пестрый колпачок, горела лампа. Мавра потрогала ее: лампа была новая, фитиль действовал исправно, и это почему-то окончательно успокоило Мавру. — Штучка какая… все штучки разные! — сказала Мавра, бесцельно трогая вещи на столе. — Щикатулка!
