— Ты так гордо идешь, точно тебя ведет под руку сам Ракитин.
Он частенько донимал ее этим именем.
Мина резко выдернула из-под его локтя руку. Длинные, чуть загнутые к вискам брови сердито взмыли вверх.
— Сколько раз я просила тебя не говорить о нем!
Никита мгновенно поддержал ее, воскликнул гневно, в тон ей:
— И верно! На черта я вспоминаю его, сукина сына, негодяя, подлеца!
Нина остановилась.
— Неправда! — сказала она, сердито и с презрением оглядывая Никиту своими темными продолговатыми глазами. — Он не подлец.
— Никита тоже остановился, сокрушенно развел руками.
О, сердце женщины — дикая, непроходимая тайга!
— Я запретила себе думать о нем, — заключила она уже тише.
— Ошибаетесь, повелительница, — мягко и с иронией возразил Никита, снисходительно глядя ей в лицо, затененное широкими полями шляпы. — Можно запретить человеку двигаться, связав ему руки и ноги, можно запретить видеть и говорить, завязав ему глаза и рот, но невозможно запретить ему думать — в этом несчастье, а скорее всего, великое счастье наше. Мы свободны думать все, что хотим! — Нина грустно потупила голову. Он поспешил ее утешить: — Ничего, герцогиня, будет и на нашей улице праздник. Вот найдем себе самых красивых… — И осекся, вздохнув шумно. — Вру! Не найдем, Нина. Самая-то красивая на земле она, вот беда-то… Ох, наделали они нам хлопот, Ракитины, брат с сестрой!.. — Никита был пожизненно, как он выражался, влюблен в мою сестру Тоню, а она вышла замуж за летчика Караванова.
За обедом Никита много и с удовольствием ел, благодарно поглядывая на хозяйку, — тетка Настасья была рада приезду гостей и старалась угодить им, — смешил Леонида и его жену Алену, круглолицую, медлительную красавицу. Потом Никита и Нина вышли под окна, где было свалено свежее сено, накошенное самим Никитой возле огорода, в кустах. Нина певуче, нежно читала Блока:
Была ты всех ярче, верней и прелестней,
Не кляни же меня, не кляни!
Мой поезд летит, как цыганская песня.
Как те невозвратные дни…
Что было любимо — все мимо, мимо —
Впереди — неизвестность пути…
Никита беспокойно ворочался на сене, вздыхал с огорчением:
— Нельзя мне слушать такие стихи: душа тает, словно воск на огне, и жалко делается себя: ах, не любит, ах, оставлен, ах, несчастненький!.. Мне надо быть твердым, как кремень. Впрочем, читай: душа тоже любит, когда ее гладят по шерстке. — Вдруг он, как бы попомнив что-то, приподнялся, в растрепанных полосах застряли сухие травинки. — Пойдем с нами на озеро. За карасями!
