В день его похорон впервые за эту вялую и дождливую весну выглянуло солнце. Удивительно щедрое, оно вовсю хозяйничало в на редкость чистом, без единого облачка небе.
Горелый не стоял вместе со всеми у могилы – пристроился неподалеку, за гранитным прямоугольным памятником, надпись на котором гласила, что там покоится неизвестная бывшему сыщику Самойленко Полина Афанасьевна. Женщина эта, родившаяся в тысяча девятьсот двадцать седьмом и умершая не так давно – в две тысячи седьмом, прожила на белом свете почти восемьдесят лет, пережив голод, войну, послевоенное восстановление страны, перестройку и советскую власть, прихватив солидный кусок независимости и получив после смерти ухоженную благодарными детьми и внуками могилу. Ну а Шполе Андрею Петровичу было отмерено всего тридцать два года – до тридцати трех, возраста Христа, он так и не дожил и мало, ох как мало, успел за свой короткий век, земля ему пухом…
У могилы Андрея произносили речи. Говорили звучно, с пафосом, но Сергей не вникал в смысл сказанного. Не хотел вникать, не желал всего этого слышать. Потому что все, что хотелось ему сказать погибшему другу, он проговорил в эти дни про себя, не раз и не два. Как только узнал, бросился к Лиде, чтобы попытаться успокоить, хотя и сознавал: никакие слова здесь не помогут. Но в квартире было полно людей, преимущественно женщин, должно быть родственниц. Завидев на пороге пьяного Горелого, ему и полслова сказать не дали – вытолкали за дверь. Слава богу, хватило ума не ломиться в квартиру, не поднимать шум, никого не звать, не ссориться. Вернулся к брату, закрылся в отведенной ему комнате, прихватив бутылку водки и несколько литров пива, и на этом запасе продержался до дня похорон, стараясь не замечать косых взглядов братца Юрия, которые становились все более красноречивыми.
На кладбище Горелый не прятался, но нутром чувствовал многозначительное молчание знакомых и бывших коллег. Кто-то пожал ему руку, кто-то, встретившись взглядом, только кивнул, но большинство старались не замечать бывшего опера, будто его тело покрывали отвратительные язвы или он внезапно превратился в беспомощного калеку, нищего, при виде которого невольно хочется отвести глаза. Однако запретить Горелому прийти сюда, чтобы проститься с другом, никто не мог и даже не пытался. Он просто не существовал для них. Во всяком случае, здесь и сейчас.
Лидия буквально почернела от горя. Она стояла молча, напряженно выпрямившись. Смотрела она не на гроб с телом погибшего мужа, а прямо перед собой, словно там, среди крестов и надгробий, в самом деле маячило что-то очень для нее важное. Но когда этот небольшой траурный митинг закончился и гроб начали опускать в свежевырытую могилу, которую с беззастенчивостью хроникера из желтой газетенки до самого дна освещало неуместно яркое солнце, Лидия вдруг заголосила, тонко и протяжно. Покачнулась и, если бы ее не успели поддержать сразу несколько пар рук, упала бы во влажную глинистую яму еще до того, как там оказался бы гроб. Лидию кто-то подхватил на руки и поспешно понес к выходу с кладбища, где дежурила предусмотрительно вызванная скорая, а врач, мгновенно оценив ситуацию, уже спешил навстречу.
