| The big assessor had dropped his eyelids, and drummed on without a sound, careless and mournful; the eyes of the other above the sunburnt, clasped fingers seemed to glow with kindliness; the magistrate had swayed forward; his pale face hovered near the flowers, and then dropping sideways over the arm of his chair, he rested his temple in the palm of his hand. | Грузный асессор опустил веки; рассеянный и грустный, он беззвучно барабанил по блокноту; глаза второго асессора, переплетавшего загорелые пальцы, казалось, излучали доброту; председатель слегка наклонился вперед; бледное лицо его приблизилось к цветам, потом, облокотившись о ручку кресла, он подпер голову рукой. |
| The wind of the punkahs eddied down on the heads, on the dark-faced natives wound about in voluminous draperies, on the Europeans sitting together very hot and in drill suits that seemed to fit them as close as their skins, and holding their round pith hats on their knees; while gliding along the walls the court peons, buttoned tight in long white coats, flitted rapidly to and fro, running on bare toes, red-sashed, red turban on head, as noiseless as ghosts, and on the alert like so many retrievers. | Ветер пунки обвевал темнолицых туземцев, закутанных в широкие одеяния, распаренных европейцев, сидевших рядом на скамьях, держа на коленях круглые пробковые шлемы, - костюмы из тика облегали их тела плотно, как кожа. Вдоль стен скользили босоногие туземцы-полицейские, затянутые в длинные белые мундиры; в красных поясах и красных тюрбанах, они бегали взад и вперед, бесшумные, как призраки, и проворные, как гончие. |
