Семён Петрович и поверил, и не поверил, но с тех пор внимательно следил за странным, очевидно одарённым учеником. Пётр выглядел младше своих выпускных лет, но держал себя с такой холодной вежливостью, что Семён Петрович иногда терялся и не мог понять, как правильно себя вести. Присев на лабораторный стол, выложенный белой плиткой, учитель жевал пустой мундштук и следил за тем, как Пётр разносит ученикам инструменты и лабораторную посуду, отмечая одну особенность мальчика, которая одновременно и пугала, и восхищала: к чему бы не прикасались руки Петра, все получалось будто само собой.
Пётр настолько естественно нёс бремя вечного безденежья, что окружающим казалось: убогий быт попросту не попадает в поле его зрения, особенного своим углом, не как у всех людей. Пётр донашивал свитера своего отца и рубашки мужа Валентины Григорьевны, подклеивал ботинки клеем «Момент», выучился штопать носки и подрубливать расползающиеся манжеты. Сдержанно благодарил соседей, если они угощали его обедом и старался не думать о голоде, когда соседям приходилось обходиться без обеда самим. К счастью, после того, как Пётр — опять же, случайно — обнаружил в себе способности лечить мигрени наложением рук, он избавил от мучительных болей Валентину Григорьевну. Теперь её сын регулярно привозил Петру мешки с крупным, мозолистым картофелем, и на столе всегда была еда.
Ответы на свои вопросы Пётр искал в книгах, но почему-то не находил. Точнее говоря, находил не совсем в тех книгах, на чью мудрую помощь рассчитывал. Приучив себя опираться в понимании окружающего мира на тот простой факт, что этот мир легко можно измерить, посчитать и объяснить понятными формулами, Пётр больно ушибся лбом о неудобный факт: волшебство его рук грубо разрушает целостность картины окружающего мира.
(До этого, казалось бы, столь понятного и простого.)
Между тем, внутри всё происходило до предела понятно и просто. Пётр спрашивал себя: что я могу сделать, чтобы эта лампочка снова горела? Как помочь Валентине Григорьевне, чтобы она не мучилась мигренью? И ответ сам возникал в голове, будто бы ниоткуда, а руки делали. Но вот сколько бы Пётр не думал о новых ботинках, не протекающих в снегопады и ливни, или о тёплой пуховой куртке, решение не приходило. Руки не знали, что делать.
Однажды опекунша, которой тоже не давал покоя дар Петра лечить её мигрени, посоветовала прочитать Библию. Несколько вечеров Пётр перелистывал тоненькие страницы рисовой бумаги, преодолевая разочарование и скуку. С детства равнодушный ко всему, что называется искусством и литературой, Пётр понимал и любил только оперу. Библия показалась ему очередным романом, только ещё более надуманным и скучным, чем прочитанные прежде романы, где люди поступают и говорят совсем не так и не теми словами, как в повседневной жизни. Но несколько полезных для себя абзацев, которые он нашёл в Библии, дали ему важный совет: никому и никогда он не должен говорить ни о лампочках, ни о мигренях, ни об огне, который горел вокруг него ровным пламенем, как будто из газовой конфорки на коммунальной кухне. Этот ровный круг воображаемого огня становился больше или меньше в зависимости от окружающей опасности, и никто не мог заступить за него, чтобы прикоснуться к Петру.
