Клава повернула голову, чуть замедлила шаг.
- А ты и в самом деле свихнулся. Чокнутый какой-то.
Николай вяло усмехнулся:
- Умора.
- Сам ты умора,- незлобливо ответила девушка.
От остывшей земли тянуло холодком. В низинах стелился туман. Клава поежилась в своем легком, без рукавов платьице, пошла быстрее.
- Слушай, Клава,- догнал ее Николай.- Давай поступать в институт вместе. Вот бы здорово! Верно? Махнули б потом в Сибирь. Или на целину. Красота, честное слово! Думаешь, только в книгах так? В жизни еще лучше.
Клава остановилась, обернулась к нему, и Николай близко-близко увидел глаза, налитые тоской.
- Зачем ты все это говоришь мне? - процедила она. И неожиданно громко и зло выкрикнула: - Врешь! Врешь! Нет никакой красивой жизни. И голову мне не морочь, уходи к черту…
Ответить Николай не успел и смотрел недоуменно вслед убегающей девушке. Едва освещенная призрачным светом луны, она удалялась от ошарашенного парня, словно хотела скрыться от громких слов и от длинной тени своей, неотступно бежавшей позади, за спиной…
Домой Клава вернулась поздно, усталая, издерганная. У двери остановилась, прислушалась к доносившимся изнутри голосам. Глухой бас Иннокентия рокотал зло и требовательно, и Клава отчетливо представляла себе плотного пресвитера в их комнате, заполненной молящимися «братьями» и «сестрами». Как все это надоело ей! Как опротивели злые, заплывшие глазки Иннокентия, следящие за каждым движением молящихся, словно буравчиками сверлящие их. Тут же и мама с рабски-покорным выражением на бледном лице, послушно выполняющая все, что прикажет ее повелитель. Клава знает, что за несколько последних месяцев Иннокентий сумел внушить матери такой страх к себе, что вели он ей броситься под машину, убить кого, самую себя исполосовать - все выполнит беспрекословно. Таков устав общины.
А перебранка в квартире стала еще слышнее. Что-то выкрикнул Иннокентий, мать ответила громче обычного, и Клава, сама не своя от страха, вбежала в дом.
Никого - только мама и он, мучитель.
Мать лежала на полу лицом кверху. Клава бросилась к ней и тут же услышала за спиной рокочущий голос пресвитера:
- Явилось чадушко. Мы с матерью извелись, ожидаючи. Видишь, даже захворала, сердешная. Шутка ли, пять часов, как ты ушла! - голос Иннокентия зазвучал вкрадчиво, ласково.- Поднимись, сестра, будет тебе убиваться. Господь бог милостив.
Мать с трудом поднялась, в изнеможении опустилась на сундук. На правой щеке ее алел след от пощечины. Худое болезненное тело била нервная дрожь. Во всем облике женщины, в некогда красивых синих глазах застыл ужас.
