— На Джессику я смотрю совсем не как на сестру.
— Подожди немного. Существует нечто, в чем мы боимся признаться даже самим себе. Если мы хотим их трахать — значит, не желаем иметь от них детей. А если желаем иметь от них детей — значит, как сексуальные объекты они нас больше не привлекают.
«В таком случае, — подумал Паоло, — нам с Джессикой лучше остаться без детей». Он вовсе не хотел стать таким, как его брат и большинство других несчастных женатых мужчин: всю жизнь мрачно и цинично отрабатывать какую-то повинность, как каторжники отрабатывают срок.
Паоло верил в романтику. Он верил в любовь, которая может длиться всю жизнь. Причем он все еще верил, что именно такая любовь досталась им с Джессикой, что они с Джессикой — настоящая супружеская пара, несмотря на тоску по чему-то, чего у них нет, и горе, которое пожирает их живьем, и грусть, и тайные слезы за закрытыми дверями, когда его мать в очередной раз с улыбкой спрашивает, когда же они, наконец, решатся завести ребенка и начать нормальную семейную жизнь. Как будто сейчас они еще не ведут нормальную семейную жизнь, а только пробавляются ее дешевой имитацией.
Но если у нас никогда не будет ребенка, говорил он сам себе, то, возможно, между нами никогда ничего не встанет. Ничто не убьет нашу любовь и не заставит разбежаться по отдельным спальням.
Но реальность такой картины казалась ему сомнительной. Потому что он понимал, что без ребенка Джессика никогда не будет счастлива. И внезапно он проникся уверенностью в том, что он во что бы то ни стало должен найти ребенка для Джессики. Для них.
И он готов был объехать для этого хоть целый свет.
Лондон. Гнусный Лондон. Он уже и забыл, до чего же холодно бывает здесь летом. Если это называется у них летом, то что же такое зима?
Кирк приехал в Лондон и шел по Вест-Энду в поисках работы и девушки. Работа его устраивала любая, а вот девушка нужна была только одна, единственная. На Оксфорд-стрит дул пронизывающий ветер и пробирал его до костей.
Но больше всего его донимал не этот холод, и не безалаберное движение на улицах, и не сумасшедшие мотоциклисты, несущиеся со страшным грохотом едва ли не по кромке тротуара, и не гнусный запах кебаба из многочисленных, заваленных грязью забегаловок, и не шлюхи за стеклами крошечных студий, и не безработные, роющиеся в отбросах.
Хуже всего на него действовало это белесое, жиденькое лондонское небо, которое выпивало из него все соки, этот мертвенный свет, словно в морге, который подавался весьма экономно и к тому же за ненадобностью рано отключался. Глядя на это небо, Кирк даже подумывал о том, чтобы сбежать обратно, в Манилу, или, на худой конец, в Сидней.
