Предпоследние письма по следу идут за тобой.
Здравствуй, первая буква заморского праалфавита.
И, конечно, проснись, и, конечно, без голоса пой.
И опять не люби ни меня, ни мою agra vita
[5]*.
Ты мне давеча снился, как снится служивым покой,
ты держал мою руку, и сердце, как поезд, стучало,
я рассталась легко бы и с сердцем, и с этой рукой,
и с тобой, но как может конец распрощаться с началом?
Стоит только представить, что мы с тобой где-то вдвоём
на сетчатках прохожих мы вышиты будто по ткани,
или пойманы в омут шотландского виски живьём
в привокзальном кафе, в прошлогоднем октябрьском стакане?
Вон, стоят на мостах, и картинно уставились вниз:
Посейдон по сей день валерьянкой балтийскою поит.
Ты и сам по себе – парапет, и канат, и карниз.
Я гуляю по ним и кручу огнехвостое пои,
где бы я ни была, с кем бы я ни делила свой быт.
Третью зиму вот как разоралась душа муэдзином.
Как же ей не орать? Как же ей замолчать и забыть,
если щурится также, как ты, старый завмагазином,
однокурсница также смеется, как можешь и ты,
да вот только не хочешь – со мною смеяться не хочешь…
Если ты – в королях, то меня не берешь и в шуты.
