Прожить двадцать лет – и не видеть родимого города.
Бродить в одиночку. С собой разговаривать матерно.
За воздух держась как за ручку. Ведь мы же не гордые.
Мы можем прожить до полтинника дома и с матерью,
где пёс громко лает в прихожей, и кушать нам подано.
Но всё же есть смысл обратиться к другой хрестоматии.
Ведь я не таков. Я уже говорил это ранее.
Мне хочется петь, только без адресата нет голоса.
И сердце стучит – на кого-то, по-прежнему крайнего,
и вновь ерундовину пишут газетные полосы…
Идущая в гости к кому-то не знает заранее,
насколько близки скоро станут глаза, губы, волосы
хозяина дома, который, возможно, не ждал её,
но вскоре научится ждать. У меня – получается.
Вложить двадцать чёртовых лет! – в поезда запоздалые,
а после спросить, отчего ж мое сердце печалится?
Мы городу смотрим в глаза изумленно-усталые,
и чувство крепчает пуэром в фарфоровой чайнице.
В сгоревшем театре опять поднимается занавес
над тайной, что зрителям всем раскрывать я не вынужден.
С подачи твоей Петербург открывается заново.
Он в цвете, он в самом цвету. Значит – стоило, видишь
ты? —
прожить двадцать лет, чтобы сердце, которое замерло,
забыло кого-то семь раз, чтобы вспомнить – единожды.
