Её имена (сборник) | страница 22



Солнце змеится сквозь эту муть
или ты, родная?
Не обознаться б, но как и чем, если
ни лица, ни памяти, ни души:
вот весь ты.

«Надо бы вот что…»

Надо бы вот что.
Прекратить жить своей жизнью, изживать себя.
Создать паузу, некое воскресенье.
Пусть этот другой ты, оставаясь на вашем общем коште
судьбы, сойдет с твоей карусели.
Пусть попробует то, что тебе не свойственно
или вообще не дано, помоги ему,
оставаясь на расстоянии взгляда, руки, этой выжимки
света… Пусть он потом расскажет – тот, под твоим именем,
тот, кто из вас выживет.

«В тихом мюнхенском дворике у реки…»

В тихом мюнхенском дворике у реки
лежат камни: на спине, на боку, лбом в землю.
Маленький, брошенный, безутешен,
всего ничего ему: 35  млн. лет.
Ах люба, зачем это с нами случилось?

«Летят, как порванные письма…»

Летят, как порванные письма.
Ползут и давятся любовью.
А осьминог – он просто сердце
без ничего и никого.
Какой-то сбой бредет в природе
вещей, похожих на людей,
где женщины совсем не предназначены
мужчинам.
И мирозданье каракатицы мигает,
и в схиме материнства умирает.
А он ее всё катит, скарабей,
как землю, как судьбу, вниз головой.

«Фотон не ходит в детский сад…»

Фотон не ходит в детский сад.
Ни времени, ни расстояний нет
для ангелов, – Фома сказал.
Такой расклад.
И в этом смысле все они – один,
одновременно, в каждой точке
пространства.
А попадая в глаз,
он преломляется и создает картинку.
Ты вся из бога состоишь.
И за околицей тебя – повсюду он
как ты.
Расхожий материал вселенной.
Я чувствую губами, языком
все десять тысяч миллиардов
его – в твоем сосочке. Таково
его вращение в секунду
в каждой точке.
И в пупке,
и ниже – там, невдалеке.
И влажный свет. Как импульс и волна.
Но не измерить жизнью эти два…
А может, ходит.
Ростом – ноль,
и весом столько же. Вот бог,
лишь скорость выдает его —
незрим, но поле зренья.
И направление движенья —
к тебе и от тебя,
и вновь к тебе,
которой там уж нет,
как и меня,
но длится взгляд
и тмится дом.
Так возникают подозренья.
И сад планет,
куда наш мальчик вышел босиком.

«Лицо ее – колеблемый мираж, грудь приоткрыта, караваны…»

Лицо ее – колеблемый мираж, грудь приоткрыта, караваны
плывут в соске ее. Суров пейзаж. И перекинуты между горбов
невольники. Подумал вдруг: сокурсник Шнитке – Караманов,
жил в Симферополе, в пародонтозном дворике, свой кров
искала музыка в семи оркестрах, играющих одновременно.
Но где ж их взять? Возможно, меж прямым, слегка змеиным
взглядом и уголками губ, едва приподнятых ее. Равенна,
я сказал? И нет, родней. И непреодолимей нет. Но имя —