Двадцать затертое. Двадцать пьяное. Двадцать пустое…
Наша неделя, события, наш календарь.
И, наконец, указанье на место в истории:
вот ты какой, так сказать, непомазанный царь.
Шелковых дней нежно гонимое стадо,
перебиравших губой и копытцем траву, —
уж и ему мое сердце сухое не радо:
есть трое суток – хочу не хочу, проживу.
Как так случается, вслух объяснить и не пробуй.
Речь, барабанная дробь, поперхнись говоря!
Вспомни, что ты под иконой стоишь чернобровой,
под золотистой – сомкнувшего губы царя.
Великолепием правд венценосные строки
глаз ослепляют, а сноски приписанных кривд —
рюшки, виньетки. Пока не наступят их сроки,
знать не дано про которые, вытерся шрифт.
Что же ты бухаешь, автоответчик, по темени,
голос империи на соскочившем реле!
О, языки, что ж вы выцвели целыми семьями,
как жемчуга эмигрантов в плавильном котле!
Нет словаря для того, что на дне и за краем.
Лишь словохарканье, регот лакейский и рев.
Рай это рай, а не то, как в него мы играем.
Тяжестью царской гнетет он, оставшись без слов.
