Как выпускаемое из пращи,
как оставляемое на чай,
как доставаемое из печи,
нас поражает словцо «прощай» —
не ухо ловит, а ребер клеть
всю плазму звука, все вещество,
какому, щерясь, сперва лететь
из рта Давида, потом в него.
Что толку в звуке, когда умолк,
причем униженно, невзначай?
Не дань признательности, а долг —
чему «привет» сказал, сказать «прощай».
Так забивают гортань псалма
и ты, и труп твой, и враг, и Бог,
чтоб жизнь изъять, не сойдя с ума,
и голос – главный ее вещдок.
Итак, прощай все вокруг. Прощай
сам я. Но ведь кто-то же говорит
словцо вот это. Так не стращай
меня немотой, баритон Давид.
И снег ораторствует, и дождь,
и, всасывая, облепляя, пыля,
включает из склоки циклонов и рощ
«прощай» в свой гул бессмертный земля.
