Бледные тени секса его тревожат.
Он что, не может без ебли? Да нет, он может
И даже хочет без нее обходиться.
Ему не нравится эта человеческая традиция
Напоминающая об экстрадиции,
Эмиграции и других способах
Выдворения за пределы родины.
Просто он чувствует, что он жив.
Это огромное достижение
После двух лет нестерпимого траура.
Как даун вспоминает таблицу умножения
И понимает: не все потеряно
И улыбается своей немного кошмарной улыбкой.
Так, неуверенно.
Он смотрит на запястья собеседницы
В кафе и догадывается:
Он сжал бы сейчас эти запястья
И его на мгновение перекашивает
Иррациональная молния.
Он плохой христианин
Не понимает, как в этом каяться,
Рассказывать священнице,
Женщине, прости Господи,
С похотливым блеском в очах
При церковных при свечах.
У Катулла в голове черный ящик,
Который после катастрофы нуждается в расшифровке.
Где пилоты допустили ошибку?
Что остается на промысле Божий?
Что на бессмысленный случай
Чисто жестоко
Он всё ещё сомневается,
Сам себе шифровальщик и плакальщица
Как Грабовой, он требует воскрешения
Детей Беслана, приговаривая:
Что, дети, страшно вам со мною,
Хуаной Безумной,
Венчающейся на царство,
Идущей против законов божеских и человеческих?
Там, в голове, осеннее кладбище,
Холодная церковь с гламурными
Героями столицы.
Приехала бы служба небесной депортации,
Она бы зафиксировала их лица, отобрала паспорта
Проявила бы себя как настоящая милиция
А так – какой-то крематорий с урнами
И жалкие перышки царь-девицы
Псалтыри над гробом
Ужасный холод
И еще все как-то чудовищно давили мне на плечи
Пригибая к земле
Когда пытались обнимать
В голове Катулла кричат вороны.
Что в Москве, что в Риме – ноябрь.
Его не интересует человеческое.
Он больше видит как Платонов и Филонов,
Но притворяется Шолоховым и Пластовым
С их простым натурализмом.
В голове Катулла пусто, ту-ту, поехали,
Он не думает
Только чувствует
Наблюдает, записывает
Ноябрь, тупица, ноябрь
Тучи в мозгу, ветер и молнии над Москвой
Человек сам не свой
Так ведь ему и не положено.
Здесь обрыв его пленки, магнитофонной записи
Катулл совсем не мог жить после смерти Лесбии.
В голове у него помутилось.
Он ходил по друзьям, пьяный, и жаловался:
Зачем она его бросила. Зачем покинула.
Совсем как русские бабы на кладбище.
Он усирается от ужаса
Буквально как Митрофан Воронежский
После смерти жены принявший монашество
Он ходил по друзьям и жаловался:
Дайте мне вина, дайте мне водочки Конъяку, виски и пива,
Желательно сразу.
Дайте цикуты. Дайте мне пизды.
