В прихожей, почти что не чувствуя ног,
Стояли мучительно молча.
Ни разу заранее не говоря,
В начале июля, в конце сентября,
Чуть дождь мостовые намочит.
Он так оставался – почти навсегда,
Сердито на кухне кипела вода,
И в масле шипели пельмени.
В стиральной машине – круженье носков,
А мы обсуждали сезон отпусков,
И то, что дожди к перемене
Времен. Ну, хотя б, к переводу часов,
И тек по столу парафиновый сок,
Ломаясь и хрустко, и хлёстко.
И свечи чадили, и реки текли,
Монахи по городу весело шли
И медлили на перекрестках.
Он так уходил – он смотрел на часы
И брови – две тёмных прямых полосы —
Сходились и вновь расходились.
Потом обувался и долго еще
Завязывал шарф, укрывался плащом,
Как кожей сухой крокодильей.
И в масле шипела проклятая суть
Того, что не нас на носилках несут,
Но вещи, привыкшие к носке,
Потом переходят к друзьям и другим
Друзьям, из которых иные – враги,
Застрявшие на перекрестке.
Он так возвращался – и скоро уже
Мигающий свет на шестом этаже
Сменился на новый фонарик.
И реки чадили, и свечи текли,
И нас уносили. И нас унесли.
Остались пельмени, война их
Не тронула. То есть с собой не взяла,
И он не вернулся – такие дела,
Но запах сгоревшего масла,
Когда его чувствуешь, колет десну,
Как хвост крокодилий тебя захлестнул,
И давит привычная маска.
Монахи, что босы встают на весы,
На реки – две темных прямых полосы,
И словно качели, качают,
Остались стоять между этим и тем,
На страже, на том перекрестке систем,
Которые время вращают.
И темные брови сходились. Потом
Глотаешь дожди пересохшим зонтом,
Дожди, перекрестки и знаки.
Потом возвращался. Потом уходил,
И в небе летел молодой крокодил,
Зеленый и синий с изнанки.
