в прозрачную невесомость, как лихую голову – палачу.
В этом хрупком городе быть тревожной, даже в шутку, кажется мне, не можно,
можно лишь бродить и неосторожно погружаться в чинную кутерьму. Начинать
письмо с meine liebe Frau, надевать пальто – никогда не траур, и кому-то
принадлежать по праву, даже в общем-то всё равно кому. Каждый вечер гладить
шнурки и банты, а по пятницам заходить в Biergarten, брать поллитра – чем мы,
мол, не ваганты, ждать любого, кто еще не пришел. Располнеть слегка – но не
до уродства, а скорей до внешнего благородства, чтобы каждый знал, что у нас
всё просто и почти безвыходно хорошо.
Там нельзя, как здесь, чтобы не считая ни снежинок, что на ладонях тают,
ни листков, что осенью дождь листает, ни погибших клеток – по сто на стих.
Каждый день, проведенный в огне, в грязи ли, световых ли лет, беспросветных зим
ли, нужно класть подальше и в морозильник, приписав число и срок годности.
Этот город, ласковый, как подушка, без сквозных окон, без подвалов душных,
он готов принять был чужую душу, обогреть холеным своим огнем. Но она
пришла к нему, догнивая, закопченая, грязная, неживая, эту душу высосали
трамваи и метро в час пик и заботы днем. Этот город вздохнул над сиротским
телом и взмахнул над ним, чтоб душа летела, а она, как стеклышко, запотела,
город всплакнул, звякнул в колокола. А в сиротском теле, горячем, цепком, было
душ этих в общем вагон с прицепом, потому что здесь, если вышел целым, целым
вряд ли доходишь и до угла.
Золотится стандартная панорама, за окном извечная надпись «Прагма», к двадца —
ти своим прибавляю справа то, что им по праву принадлежит. В нашем спальном
районе любая цифра, появившись, становится частью цикла, как мотор, как гудение
мотоцикла, как душа, которая не лежит, но зачем-то плачет навзрыд, прилипнув,
как к асфальту липнет обрывок липы, к бесконечному серому монолиту, к город —
скому мокрому неглиже.
Чтобы душу свою подарить тебе, я покупаю новую на е-бэе, может эта будет пого —
лубее, чем моя, испачканная уже.»
