Сюда стали ездить со всего света, когда двор института еще только начинал превращаться в сад. Теперь же это был уже не сад, парк. Садовники и ботаники, архитекторы и художники трудились над воплощением первоначальной идеи, а идея эта становилась все более богатой и прихотливой. Каштаны и хурма, дубы и сосны, розы, ирисы, гладиолусы… Виноград лучших сортов укрывал все аллеи, поднимаясь по шпалерам из полых алюминиевых трубок, по которым в случае нужды подавалась вода, чтобы мельчайшим туманом оросить зелень. Фонтанов в парке было четыре, и все с намеком на физические символы.
Спортплощадки института, почти всегда пустующие, могли бы осчастливить любой клуб, тут могли проходить международные встречи и проходили бы, если бы не весьма строгая система пропусков. Впрочем, ничем секретным этот институт не занимался, а строгость с пропусками была задумана вместе с устройством парка и фонтанов как фактор престижа. Главный корпус с просторным мраморным вестибюлем и конференц-залом получил когда-то приз на всесоюзном архитектурном конкурсе, а строители не обошлись без крупных неприятностей, ибо не могли уложиться в смету. Однако и это считалось бесспорным, затраты должны были окупиться, ведь аксиома, что вложения в науку дают самый высокий процент отдачи. И хотя отдачи пока вроде бы не было, зато иностранцы хвалили институт и его парк. Особенно сильно хвалили американцы. Правда, один венгерский физик высказался в том смысле, что великие научные открытия делают обычно в самых скромных стенах, а когда стены эти облицовывают мрамором, то открытия почему-то начинают делать в других местах. На что старый директор возразил сразу: так было прежде, когда наука была пасынком общества, особенно в условиях капиталистического мира. Теперь все будет иначе.
Да, было в том старом директоре и настоящее обаяние, и способность мыслить масштабно, с перспективой.
Потому-то Эркин и послушался его совета.
Впрочем, отец Эркина тоже хотел, чтобы сын пошел в точные науки. Именно тогда профессор Махмудов на выборах не прошел в академики. Враги подняли шум вокруг его давней монографии, которая прежде считалась очень правильной, а потом, в семидесятых, оказалась ошибочной. Тогда у отца случился новый инфаркт, тогда-то он и разуверился в незыблемости авторитета общественных наук.
Неприятные мысли, возникавшие у Эркина во дворе института почти каждое утро, отступали, когда он входил в лабораторный корпус, шел по длинным пустым коридорам, поднимался по гулким лестницам. Несколько лет подряд он носил только джинсы, знал в них толк, платил большие деньги, но прошлым летом простился с ними. Даже кожаный пиджак надевал изредка. Понял, что пора менять стиль. Без подсказки понял это. Теперь он стал подчеркнуто аккуратен, чаще всего появлялся на людях в однотонном костюме, иногда в песочных итальянских брюках и синем английском блайзере. Рубашки носил в стиле «сафари».
