Эркину старик нравился все меньше: никакой учтивости, никакого величия. Правда, постепенно Бободжан-ата успокаивался и, когда вспомнил, наконец, о ритуале, то и вовсе вошел в норму, и слова потекли сплошь понятные, обычные, те, что говорят за едой. Так же понятно он объяснил, что идти на то место, где он увидел светящийся предмет, лучше вечером, когда будут видны звезды, особенно Меркурий.
— Мы поедем на машине, — сказал Эркин.
— Нет, — возразил старик. — Не надо. Машину поставьте во двор. Мы пойдем пешком, это триста пятьдесят, триста шестьдесят шагов не по дороге, а чуть в сторону по тропке. Я нарочно сосчитал шаги. Там камень круглый и два куста шиповника.
Эркин загнал машину, принес в дом угощения из багажника и бутылку шампанского с ободранным серебром на горлышке. По телевизору передавали балетный спектакль на музыку известного азербайджанского композитора, на столе стояло блюдо с пловом.
Выпить Бободжан-ата не отказался и очень хвалил вино, говорил, что первый раз пил такое в Вене.
— Где? — переспросил Эркин.
— Город есть около Германии. Мы его освободили, и русские ребята достали много таких бутылок. Потом нас чуть под трибунал не отдали. Я командиром орудия был, весь расчет пьяный, и я больше всех. Вот там я впервые и увидел такой ляган, который в прошлом месяце летел по небу. Узкий, длинный. Оказывается, для рыбы. У них рыбу не кусками жарят, а целиком подают.
— Вы воевали? — удивился Эркин.
— Воевал. Когда моя Кумри третьего родила, на другой день война началась, а мне повестку на шестой день принесли. Я пастухом был, думал, и на фронте лошадь дадут.
— У вас, наверное, наград много?
Старичок засмеялся, махнул рукой.
— Были. Орден Красной Звезды и две медали. Теперь нет.
То, что старик рассказал дальше, вызвало недоверие Эркина. Смешок, сопровождавший этот рассказ, добавлял сомнений. Постепенно Эркин стал догадываться, в чем состояла для него сложность стариковской речи. Кроме старинных узбекских выражений, в ней встречались арабские и таджикские слова и сильно искаженные русские.
Дильбар понимала старика прекрасно и постепенно стала смеяться так, как смеются на выступлениях Райкина или Хазанова. И старушка тоже смеялась, прикрывая совершенно беззубый рот краем платка.
Она глядела на мужа любовно, с молодым восхищением.
Детали рассказа ускользали от Эркина, но главное состояло в том, что у старшины Батырбекова, возвращавшегося с фронта, в бане в Москве украли гимнастерку с наградами и всеми документами.
