Дело было в Арзамасе.
Я тогда решил вернуться к серьезным делам, раз рухнули проекты трудового обогащения, я имею в виду издательство наше несчастное «Серебряные веки». Собирались сорить Северянином и Кузминым на книжных развалах, а кончилось все буклетами, меню да пригласительными билетами на дрянные перформансы.
Нет, сказал я себе в очередной раз, все же было у меня за спиной и кое-какое краеведение, и культурологические порывы, отчего же не одуматься!
Стал обзванивать знакомых — нет ли какого-нибудь приличного, но денежного дела, например, написать очерк о прииске, или колбасном заводе; если какой-нибудь солидный монастырь нуждается в продвижении на московские печатные арены — я тоже готов. Иные из знакомых обрабатывали мемуары состоятельных егерей или пивоваров, тоже работа. Сейчас все кинулись отращивать себе прошлое. Мне помогли в журнале «Снасть», в сфере его интересов были в основном рыбалка и охота. Редактор некоторое время ковырялся карандашом в ухе, я даже отвернулся, мне не хотелось думать, что он оттуда добывает для меня идею. Он предложил мне съездить в Арзамас. Одна новенькая фирма из тех краев задумала выйти на столичный рынок с идеей «настоящего рождественского гуся». Я должен написать очерк — «Гусиные сапоги». Дело в том, что по легенде, в старину из арзамасских краев гусей гнали стадами до Питера, и им это было не в тягость, потому что от густой местной грязи у них на лапах образовывалась керамическая обувь. Заведомая чепуха, но деньги предлагались хорошие. Я поехал. И уже там на месте как-то пересекся с делегацией московских историков, прибывших на Никоновские чтения. Выпили вечером в буфете гостиницы, сошлись. Оказались отличные ребята. А утром я на правах нового друга потащился на заседание в местный пединститут. Там такие были борения. Оказалось, что до сих пор с Расколом все так неясно. И Никона некоторые считают выдающимся государственником, а другие — исчадием ада. Причем чувствовалось, что местные, арзамасские, несмотря на хозяйскую обязанность угождать гостям, стояли против москвичей каким-то невидимым фронтом. И москвичи, чувствуя сопротивление, немного мямлили, жались, одна только девушка Василиса рубила с плеча, выступала от чистого научного сердца.
Вечером, в специальном институтском зале сели за стол. Пили. Тут же стояло пианино, затеялись песни. Хорошие, душевные — «Вот кто-то с горочки спустился» и тому подобное. Много говорилось, что провинция — это не Москва, она лучше, она поет душевнее и хранит что-то такое, что в Москве разбазарили, расторговали, и мелодий нет после Свиридова, с чем я был согласен, хотя про себя думал, что не все в этой правде правда. В какой-то момент я оглянулся на оставленный стол. И увидел жутковатое зрелище. Кандидат наук Василиса сидела на дальнем краю, а к ней с двух сторон клонились бороды шести или восьми суровых арзамасских знатоков. Василиса бойко и твердо отвечала во все стороны, но было понятно, что ей не совсем по себе.
