Вот мой кобелина сидит, волосы распустил, стыда у него нет. Думаешь, у него чего путное на уме? Одна пьянка в голове.
— Ну, вы зря так-то, Параскева Осиповна, — смущенно перебил председатель. — Парень как парень, волосы пообстрижет, лишь бы голова соответствовала, точно, Степушка?
— Моя голова твердая, хоть гвозди ею забивай. Это она от материных речей задубела. Ведь как пила, дядя Коля, ей-богу, — ответил Степушка. — Пилит и пилит, хоть бы отдохнула а, мать? Ты отдохни… А то мастер пилит, завком пилит, комсомол пилит, пенсионеры пилят, газеты пилят. Тошниловка. Хоть вы-то, дядя Коля, мне моралей не читайте.
— Во как научился говорить, слышь, Параскева Осиповна. А ты говоришь, дурак. Плохо только, что делу путевому по-настоящему не пристал, а думать начал. А у наших-то парней все наоборот.
— Всех по матушке кроют, — поддакнула Параскева. — Родителя пошлют подале, не то что чужого.
— У наших-то парней вроде дело ведется, но думает за них пусть дядя. Кто остается ныне в деревне? У кого грамота не идет. Мы своих-то грамотеев по городам женим да расселяем, а их бы нужно в Кучему ворачивать… Хозяюшка, а постойщица ваша где?
— Сей год запаздывает, — сказала Параскева.
— То-то и есть… Сей год опаздывает, а следующим годом скажет «ауфвидерзеен», я ваша тетя. Хотя бы кто окрутил ее. Степушка, крестник, скажу тебе по секрету, невеста — во! Сам бы ел, да звание не позволяет, — засмеялся Радюшин.
— Даже маленькая рыбка лучше штей, — тоже засмеялась понятливая Параскева, намекая, что от жены и детей в сторону сбегать каждый охоч.
— Ну, ладно, спасибо за хлеб-соль. Засиделся я у вас, пора и честь знать, да и дома, наверное, заждались, в правлении Нюра телефон уже оборвала, — сказал, поднимаясь, Радюшин, а видно, ноги отекли, и потому низко склонил он голову, и Параскева заметила, будто впервые, сколь у председателя белая голова.
— Как ты поседател, Степаныч, — жалостливо сказала она, тоже поднимаясь со стула. — Вроде все не такой был, да и годы не очень далекие.
— Под пятьдесят, Параскева Осиповна. Войну мы на себе застали, а значит, и пето было, и бито было. — Радюшин сунул ноги в туфли и не стал завязывать шнурки.
Он вышел в чернильную темноту августовской улицы, в голове от выпитой водки чуть кружило, но это теплое веселье быстро потухло от осенней вязкой сырости. Радюшин поднял воротник и ссутулился, размышляя, куда податься сейчас. На часах было десять. Для холостяка ранний вечер, для семейного человека позднее время, и надо бы поспешить домой. Но представил себе укорливый взгляд жены, ее серые губы, которые будут печально улыбаться и чего-то раздраженно говорить, и это что-то надо будет слушать и покорно кивать головой, чтобы Нюра не заплакала, и понял, что домой идти ужасно не хочется.
