— Иван, а вот эта — за что?
— Не Иван, а дядя Ваня, — сердито поправляли родители, — не мешай человеку!
Иван лихо опрокинул стакан медовухи, крякнул и отрубил:
— Зови Иван, солдат! А медаль эта — «За отвагу». Бегут, значит, немцы, а я их из пулемета — тра-та-та-та-та! — он повел протезом, как стволом пулемета. — И считай, взвод положил!
Дед мой, Семен Тимофеевич, с трех войн принес лишь две медали, и то заслуженные в последнюю: «За оборону Заполярья» и «За победу над Германией».
Но военные рассказы гостя на том и кончились, потому что он ссадил меня с колен, подтянул протез и бросился плясать. Отец наяривал на русской «Подгорную», а Иван плясал вдохновенно, отчаянно ходил вприсядку на одной ноге, и протез ему был не помехой. Только стукоток стоял и посуда в шкафу звенела! Через пять минут гимнастерка на его спине пропотела, лоб заблестел, а он же знай свое: то эдаким чертом пройдет, то цыганку из себя изобразит, подергивая выпуклой грудью и звеня медалями. Потом вдруг подлетел к матери, отбил чечетку и пригласил в круг. Мать озорно сверкнула глазами, вскинула голову и поплыла, натянув за спиной платок.
— Ну, черти! — восклицал дед, стуча кулаком по столешнице. — Мать вашу!.. От дерут! От дерут! Ну, ерой! Эт по-нашему, по-расейски!
И тут я заметил, что Ивану страшно тяжело, что он вот-вот рухнет. Уже зубы стиснул так, что шишки на скулах вздулись, и не улыбается больше Иван, а руками не кудри свои разлетистые поддерживает — голову сжал и терпит. Мать же словно не видит, все подзадоривает и подзадоривает, выбивая каблуками дробь.
— Эх, туды-т твою растуды! — не выдержал дед и полез из-за стола. — Наших бьют! Спасай мужичье племя!
Хотел выйти красиво, но сухая нога — хуже протеза. И заскакал он козлом, и запрыгал, хватаясь руками то за стену, то за печь.
Чем бы все кончилось — неизвестно. Положение спасли братья-близняшки: вдруг заревели одновременно — и мать с круга будто ветром сдуло.
Отец поставил гармошку, вытер пот со лба.
— Ну и сношка ж у тебя! — сказал Иван деду и хватил залпом стакан медовухи. — Огневая, значит, женщина!
— Бойка-а — протянул дед, заходясь в астматическом кашле. — Хоть куды…
Угомонились поздно. Я уснул под редкий коростелиный скрип на лугах, а в избе все еще играла гармошка, стучал протез и звенели медали. Наутро отец завел моторку и уехал на охоту. В тот год сильно расплодившаяся ондатра заболела туляремией, покинула озера и, выбравшись в Четь, начала уходить. Охотники ловили момент промысла, и гулять не было времени.
