Мучительной смерти…
Я вскидываюсь, дергаюсь, и камень из моей руки выскальзывает, падает с обрыва. Он весело прыгает по выступам, с шумом увлекая в бег за собой своих серых родичей. Крыса одним из глаз провожает маленький обвал.
Конечно же! Эта тварь уже разрушила набор осколка так, что скоро тут не останется и растений. Новым животным взяться неоткуда — и она вымрет здесь с голода! Потом расплодившиеся гусеницы съедят и ее.
Мне доводилось видеть, во что превращаются осколки без животных буквально за сотню оборотов… Да, переход открыт, еще одна крыса может прийти сюда, или таракан. Но систему осколка уже не исправишь. Подорванная, она не поддержит в себе жизнь. Потом останется лишь вода в том озере, да и то мертвая, и вот эти скалы. Может, на них дольше всего продержится лишайник…
А крыса сдохнет сама.
— Сиди теперь! — кричу я почти восторженно, умом понимая, что это уже истерика. — Наслаждайся, дыши, смотри, как встает звезда. Хочешь выбраться? Нечего было совать свой нос в опасные места и нечего было жрать того, кто пришел помочь тебе. Бестолковая ты крыса!
Она все слышит. Ее ухо на затылке подрагивает напряженно на каждое мое слово. Но мне мало, пусть она еще и видит. Я топаю по остатку серых ступеней и указываю пальцем себе под ноги:
— Сиди здесь. Здесь!
Потом разворачиваюсь и бегу к площадке с углом. Переход, встречая меня, вспыхивает, ломается трещиной; красно-синие овалы расступаются, готовясь пропустить.
Врываюсь в переход — он едва успевает раскрыться передо мной и моей злостью, которая сейчас служит мне щитом. За двоих будет!
И прежде чем трещина захлопывается позади, слышу доносящийся с осколка грохот. Похоже, крыса, хоть и прижимала ухо и смотрела на меня, кричащую, напугано, все-таки бросилась на ускользающую еду. Ну и ладно! Разгроми хоть весь осколок, живой не выберешься. Даже если сунешь нос-клюв в переход на другом углу, живучести на второе искажение не хватит.
Разворачиваюсь в узком переходе и, стараясь, чтобы особо наглой молнией не зацепило протянутую руку, ставлю символ: «Угасание». Чтобы не заходили сюда наши и не пытались исправить это чудовище. Эти символы не любят: еще и осколок не закрылся, а уже смысла входить нет. С мертвыми мирами мы умеем смиряться, а угасающая жизнь нас пугает.
Может быть, осколок, умей он говорить, захлебываясь слезными дождями, поведал бы когда-нибудь о тяжелом остатке жизни этого голодного искаженного животного. Но не умеет, да его никто и не спросит, даже если сумел бы настроиться — к «угасанию» не приближаются. У меня же хватит взятой от крысы злости, чтобы не жалеть ее и не осуждать себя.
