Август Шлегель пишет, что „форма механистична, когда внешней силой, случайным приложеньем она навязана извне: так мы, к примеру, придаем некий образ мягкой массе с тем, чтобы она его хранила, отвердев. Форма же органическая — прирождённа; развивается изнутри и достигает завершенности после того, как вполне развился зародыш“.
Вот то же и моя Софи. Я не хочу менять ее, но, признаюсь, хотел бы сознавать, что, в случае нужды, и мог бы. Однако за те двенадцать лет, когда не знала вовсе, живу ли я на свете, она „достигла завершенности“. Я был бы счастливей, когда бы видел хоть какой-то путь к тому, чтобы она поняла меня.
Решить, что она не верит в будущую жизнь. Какой неслыханный, какой дерзкий вызов.
Она сказала: „Вы мне нравитесь, нет, правда“.
Она хочет для всех казаться милой, но не хочет ни к кому приноровиться. Ее лицо и тело, ее радости, здоровье — вот о чем любит она говорить. Ее собачки. Проснулся ли в ней темперамент? Ее боязнь привидений, и винопитие. Эта ее ладонь на щечке».
Дома, на Клостергассе мать еще не вставала после разрешенья маленьким Кристофом, который не очень был здоров, несмотря на взятую в одной из деревень изобильную кормилицу. Как всегда, не жалуясь сама, печалилась она только из-за младенчика да из-за Бернарда. Как бы его кто не огорчил — на каждое Рождество мучил ее этот страх — нечаянно, ненароком разрушив его веру в Кнехта Руперта[34].
— Не помню, чтобы Бернард хоть когда-то верил в Кнехта Руперта, — сказал Фриц Сидонии. — Он всегда знал, что это старый Дампфин из пекарни, в фальшивой бороде.
Тайну свою он поверил только Каролине Юст, Эразму и Сидонии, и все сошлись на том, что теперь не время — если когда и будет время — тревожить мать. Фриц увлек Сидонию к себе в комнату, где держал он третий том из своего издания Лафатеровой «Физиогномики».
— Вот — моя Софи, как вылитая. Это, само собой, автопортрет Рафаэля… Возможно ли, чтобы девочка в двенадцать лет выглядела, как двадцатипятилетний гений.
— Все очень просто, — ответила Сидония. — Это невозможно.
— Но ты никогда даже не видела Софи.
— Верно. Но еще увижу, надеюсь, а увидав, скажу тебе в точности то же.
Он захлопнул Лафатера.
— У меня карманы набиты всякой всячиной, — и принялся выгружать горстями имбирные пряники, игольники, одеколон, рогатки, манки для птиц. — Куда мне все это девать, Сидония? Сил нет, мешают. Пытка!
— В библиотеке, там я буду подарки раздавать, — Сидония прислушивалась к робким, жалостным просьбам, то и дело к ней поступавшим из материной спальни, и была вся в хлопотах. Уже конюх по ее приказу нанес еловых лапок и свалил в библиотеке. Ключ она держала при себе. Едва открывалась дверь, густой, неодолимый зеленый дух затоплял коридор, будто бы лес, сам, вступил в библиотеку.
